Из темноты разом ударили прятавшиеся вогульские лучники. Путаясь в дождевых нитях, длинные стрелы летели медленнее, и Даниле удавалось уходить от их смертоносных жал, подбираясь все ближе к изготовившемуся к схватке противнику.

Вогульский поединщик не успел даже защититься, когда кривое лезвие ятагана, разорвав непрочный рыбий панцирь, мягко вошло в живот. Только тогда Карий понял, какой незатейливой охотничьей хитростью провели вогулы опытного бойца. Они выставили на поединок мертвого воина, убитого пищальниками во время грозовой перестрелки, подняв и укрепив его тело между деревьями с помощью связанных друг с другом сухожилий.

Увидев замешательство Карего возле неподвижного тела, Василько по-медвежьи заревел и, выхватив саблю, бросился на помощь атаману. Перехватив пищали за стволы, чтобы использовать их как дубины, вслед за ним двинулись вышколенные немецкими ландскнехтами строгановские стрелки.

Разыгравшаяся буря, выворачивая с корнем, валила старые деревья, нося по ветру обломанные сучья и застигнутых врасплох, не успевших надежно укрыться, уже мертвых птиц. В разбухшей от воды земле, в склизком буреломе, под потоками воды вогулы не могли воспользоваться ни своим численным преимуществом, ни меткой стрельбой из грозных трехслойных луков, легко пробивающих стальные кольчуги. Сцепившись, как дикие звери, бойцы били друг дружку ножами, душили, стараясь напороть противника лицом на торчащие острые ветви.

— Ка-рий! — словно боевой клич, вырвалось из Василькиного горла. И тут же на его голос бросились двое вогул, стараясь поддеть казака на острые широкие лезвия боевых рогатин.

Парируя, Василько крутанул саблей, и отрубил нападавшему руку чуть выше запястья, но от второго удара уйти не смог, успев только слегка прикрыться рукоятью. Вначале почувствовал в груди тупую боль, потом, теряя равновесие, неожиданно понял, что падает, даже не падает, а кубарем летит вниз с высокого поросшего черемухой холма.

Видя как наседавший на казака отыр выхватывает из-за пояса маленький боевой топор-клевец, Карий с силой послал нож, пригвоздив руку вогула к дереву.

Данила понимал, что если бы с ним было хотя бы десятка три бойцов, да не пищальников, а вооруженных шестоперами да булавами латников, то при такой давке они наверняка опрокинули бы в овраг отряд Бегбелия. Но силы пищальников были на исходе, под вогульским натиском они запаниковали, дрогнули и бросились беспорядочно отступать, обрекая себя на верную смерть.

— Стой! Назад! — надрывно крикнул Данила, но без толку. Стрелки убегали из спасительного бурелома, становясь легкими целями для вогульских стрел.

— Руч, сдавайся! — пронеслось над мечущимся лесом: вогулы перестали стрелять, бросившись догонять бегущих стрелков, чтобы добыть их для князя невредимыми. На открытой поляне их с легкостью ловили арканами, затем, оглушив деревянными колотушками, связывали, для верности засовывая в рот куски заячьей шкуры, вымоченной в рабском зелии.

Карий с горечью понял, что битва окончена, и тщательно подготовленное Яковом Аникиевичем дело провалено. Теперь, несмотря на страшные потери вогулов от малого строгановского отряда, войны с Пелымом не избежать, не откупиться от нее малой княжеской кровью.

Легким ударом сбив противника с ног, Данила выскользнул из бурелома и, ловко уходя от преследователей, бросился вниз, куда кубарем полетел раненый Василько.

Прошедшая над Чусовой буря с невиданными доселе лютыми ветрами и бьющими градом ливнями сменилась томительными жаркими днями сердцевины лета.

Над окруженном со всех сторон Чусовском городке стояли томительные жгучие запахи, смешанные из едкого дыма солеварен и разносимого ветрами по реке знойного духа щедро цветущих прибрежных трав. Все чаще по вечерам слышались волнующие призывные девичьи песни, а по ночам над залитой луной гладью чудились горячие вздохи, заглушаемые безудержным стрекотом кузнечиков. На притаившуюся в ожидании землю надвигалась макушка лета, приближался Купалов день.

Вот уже месяц Максимка Строганов вставал на восходе, еще до привычного шума работного люда, и забирался на башенку отчего двора слушать Дуняшино пение.

Со восточной, со восточной со сторонки

Расцвели-то все цветы лазоревы…

Звуки горделиво неслись над рекой и, отразившись от правобережных скал, воспаряли над городком и, возносясь, таяли в небесных высях.

— Не ранехо ли ты, Максимка, девкиным пением стал заслушиваться?

Максимка вздрогнул от раздавшегося за спиной нежданного голоса отцовского приказчика Истомы.

— Гляди, соколик, изловит да оседлает беспутная, что и батюшка не пособит горюшку!

— Отчего ж она беспутная? — замявшись, спросил Строганов. — Девица вроде…

— Девица, что в решете водица: глядишь, тут была, да вся через дыры утекла! — ухмыльнулся Истома. — Говорят тебе, не заглядывайся на девку, не ровен час какая возьмет, да присушит.

— А кабы и присушила! — лицо Максимки вспыхнуло стыдливым детским румянцем. — Любо на нее смотреть, а песни — век бы слушал!

Приказчик хотел было назвать мальчика дурнем, да вовремя остановился, укоризненно покачав головой:

— По себе птаху выбирать надобно. Не ровня она тебе. Да и старше твоего будет — вон вся округлилась, да в девичий цвет вошла! Ей не отроча, а муж надобен!

— Значит, подождет, пока я в мужеские года войду! — решительно ответил Максимка.

— Девка и есть девка: одному жена, да для всех нежна, — лукаво промолвил Истома. — Коли желание не остынет, и так в волю потешиться сможешь!

Максимка гневно затряс кудрявой головой:

— Я не хочу так! Она меня одного любить станет!

— Подрастешь, так захочешь! — знающе сказал Истома, похлопав мальчика по плечу. — Строгановы на том и стоят, что берут не то, что позволено по закону, а то, чего пожелают!

* * *

— Дуняшка, да не смейся ты, — Максимка сердито надул щеки и дернул девушку за рукав нарядного сарафана. — Вон, как перед парнями вырядилась! Небось, ночью вместе с другими в лес пойдешь?

— Все идут, и я пойду, не куковать же мне в городке с мужними бабами! — девушка посмотрела на Максимку, пожимая плечами. — Тебе какая печаль?

— Что если на кострах целоваться станут, да в реке купаться нагими… — волнуясь промолвил Максимка. — Ты тоже будешь?

— Мал ты еще, чтобы тебе о таких вещах сказывать! — захихикала Дуняша. — Может, и буду, а может, только на других глядеть стану! Не решила того. Был бы ты постарше, о сем бы вдоволь потолковали.

От волнения Максимка до крови закусил губу:

— Вот Истома считает, что я вовсе не мал. Как с ровным говорит. Приказчик, и тот со мною честь знает…

— Ну это он не тебе, себе честь делает, — заметила Дуняша. — Истома, хоть и приказчик, а на деле холоп строгановский! Вот и надеется по-холопьему, что ты подрастешь, и его не забудешь, за его рабскую учтивость заплатишь милостью.