— Прав, батюшка.

— Наша вина…

— Послабление большое дадено…

— Распоясал ися…

— Грех…

Пройдя за священником и видя мужицкое смятение, Истома, переведя дух, громко сказал:

— Хорошо, что грех свой понимаете! За то и за ваше смирение христианское Яков Аникиевич никого наказывать не станет, допросов и пыток не учинит! Похороны и поминки распорядился отрядить за свой счет, да так, чтобы все честь по чести.

Мужики одобрительно загудели, согласно закачали головами:

— Справедлив, Яков Аникиевич!

— Заступник!

— Многие лета здравствовать Строганову!

И только грузчик Терешка, приходившийся убитому дружком, злобно выкрикнул:

— Мертвому все едино, как его в землю зароют! Ты, Истома, лучше скажи, на кого за Федкину смерть вина ляжет?!

Собравшиеся недовольно загудели, зацыкали, закричали на грузчика:

— Да хоть бы и на тебя! Вон, какой ретивый!

— Сам, наверняка, ночкою с Колодесником через бесовские костры сигал, блудил, да девку и не поделил!

— Топерь для отвода глаз среди других виноватых ищет!

— Больше всех старается, а на воре и шапка горит!

— Или удумал, что нам Федки не жалко?

— Не проведешь!

В мгновение ока мужики скрутили ничего не понявшего Терешку, свалили на землю, принявшись ожесточенно мять бока.

— Православные, опомнитесь! — что было сил закричал отец Никола. — Отлучу!

Мужики покорно расступились, Терешка тяжело поднялся, вытирая разбитое в кровь лицо.

— За что, мужики? Я только спросить хотел…

— Вот она, бесовская работа! — закричал Никола. — Кровь-то на вас, маловерные, ляжет! Ишь, потеху нашли, без суда кровь пускать!

Истома подошел к грузчику и участливо положил руку на его плечо:

— Зря ты, Терентий, ей Богу, зря! А про виновных правильно вопрошал, ведом нам виновник! — Истома внимательно осмотрел замерших в ожидании мужиков. — На то треклятое место сам хаживал, да землицу руками перебрал. Вогулец там был подосланный, он-то Федку душегубил! На то все следы неоспоримо указывают!

Приказчик быстрыми шагами протиснулся среди мужиков и, взойдя по ступенькам паперти, крикнул:

— А ну, ти-ха!

Мужики замолчали, разом повернув головы на горделиво возвышающегося над собравшейся толпой Истому.

— Яков Аникиевич уже приказал снарядить два струга, да собрать отряд в пятьдесят человек. Ныне пойдем вверх по Чусовой. Пожгем маленько вогульские паули, да самих попытаем. Может, и про Федкину смерть яснее станет!

Лес оборвался внезапно, рассыпавшись под ногами каменной грядою, тусклою, безжизненной, мертвецки серой. Позади — лес, впереди — камни, кругом — земля чужая, неприветливая. Карий осторожно ступил на подвижную, ускользающую из-под ног россыпь, скатывающуюся от малейшего прикосновения вниз каменными ручейками. По-змеиному откликнулось от соседних скал негромкое эхо, окликая Карего по имени. Камни замерли, вглядываясь в одинокого израненного путника. Вновь наступило неприступное безмолвие, не нуждающееся ни в голосах птиц, ни в шелесте листвы, ни в тихом шепоте сочащихся из-под земли вод. Только камни и небо, и человек, ищущий посреди них свою дорогу.

Светало. Красные отсветы густо ложились на бледнеющий восток.

— Джабир… — кто-то негромко окликнул со спины прежним, совсем уже позабытым именем. Данила оглянулся: против него стоял иссохший нищенствующий старик, дервиш, с тонким, истертым от долгих странствий, посохом.

— Здравствуй, сын… — голос старика дрогнул и на покрасневших, выцветших от ветров глазах дрогнули слезы.

Карий отвернулся и молча пошел прочь, оставляя за собой срывавшиеся с гряды быстрые каменные ручейки.

— Ты зовешься Даниилом, Судом Божьим, но не судией нарек тебя отец! — старик, спотыкаясь об острые выступы, падал, упрямо поднимался с колен, с трудом поспевая за стремительно удалявшейся от него тенью Карего. — Твое имя Джабир, что значит Утешитель.

Данила остановился и, не глядя на старика, крикнул:

— Оставь меня! Жизнь за жизнь, смерть за смерть! Теперь мы в расчете.

— Да не счеты сводить пришел к тебе, — запыхавшись, Солейман подбежал к Карему, с надеждой заглядывая в его глаза.

— Тогда что тебе надо? Говори и уходи, коли сочтемся.

Лицо старика дрогнуло, выдавая страдание бесчисленными бороздами морщин.

— Ты же мой сын…

— Ты лжешь, старик, — холодно ответил Карий. — Лжешь, проклятый работорговец из Кафы. У меня никогда не было отца.

— Я виноват, виноват перед тобою… отнял у тебя мать… — оправдываясь, старик украдкой вытирал набегавшие слезы. — Но я искупил свой грех, как мог: оставил дворец, богатство, женщин, стал дервишем. Ради тебя, твоего прощения, твоей любви. Так позволь мне, хоть за гробом обрести сына! Я буду хорошим отцом, охраняя тебя на всех твоих путях, очищать от грязи дорогу моего сына. Поверь, я недостойный отец, презренный нищий, смогу услаждать твою душу поэзией. О, это мудрое месневи, я не посмел бы оскорбить слуха моего сына недостойными, пустыми виршами! Вот послушай:

Человек, что знаешь о пути своем?

Не пытай у судий: почему, за что?

Прежде были кровом мне вершины гор,

Прежде сил был полон и не прятал взор.

Изумрудным, алым был раскрас одежд.

Раздавал по осени золото надежд.

Но внезапно ветер смерти налетел

И теченью жизни положил предел.

Несгибаем прежде был мой крепкий стан,

Истощились силы — я убогим стал…

— К чему читаешь эти стихи? Уж не думаешь, что пожалею тебя? —усмехнулся Карий. — Не пожалею.

— Знаю, знаю, — суетливо произнес старик. — С меня довольно того, что слушаешь! Ты даже не представляешь, какое неописуемое блаженство видеть тебя, быть рядом, следуя за тобой неотступной тенью!

— Для меня это проклятие и пытка, — Карий посмотрел на старика с пренебрежением. — Я мог бы стать совсем другим человеком, если бы не ты. Может, гончаром — у меня необыкновенно быстрые и ловкие руки, или погонщиком в следующем через пески караване — я вынослив и хорошо читаю по звездам. Ты сделал меня убийцей, одиноким и ненавистным вестником смерти.

Дервиш, тяжело вздыхая, перекрывал глаза рукой:

— Видит Аллах, мой грех…

— Нет, старик, теперь это мой грех, и отвечать за него мне, — Карий повернулся к Солейману лицом. — Уходи!

— Прольется много крови, Джабир. Цельные реки невинной крови! Тысячи падут жертвами и земля наполнится стенаниями и волчьим воем.