Нужно уточнить: Таубе пощадил нас вовсе не по велению совести. Не назло своему начальству. Он пощадил нас по той же причине, по которой делал все остальное: потому, что так было проще.

После его ухода до меня дошло, что канонада не столь уж масштабна. По обеим сторонам колонны шумно тараторили многочисленные автоматы. Но пока я изображала покойницу, завеса тайны приподнялась и обнажила скудость этого «та-та-та, та-та-та». Автоматов насчитывалось всего два, от силы три, а с боеприпасами было и вовсе худо. Мы с Феликсом по-прежнему прикидывались трупами, а канонада удалялась.

– Теперь-то можно оживать? – прошептал он.

Я обругала его за то, что он поднял голову. А вдруг бы кто-нибудь оглянулся и его уличил?

– Да кто сейчас будет оглядываться? – Он горько усмехнулся. – Даже целый мир не подумает оглянуться. А если какие-нибудь болваны и оглянутся, то наверняка скажут, что ничего не заметили.

Я слушала вполуха. Воспринимала то, что хотела услышать, а остальное тут же выбрасывала из головы. Например, я хотела услышать, что никто не станет оглядываться. Перед глазами стояла только бархатная чернота моих век. Если я зажмуривалась излишне резко, изо всех сил, то на этом бархате загорались искорки, как огни рампы вдоль сцены. Мне хотелось вывести на эту сцену мою сестру и посмотреть ее новый танцевальный номер. Какой-нибудь неслыханный прыжок, какой-нибудь пируэт, который перевернет все мыслимые представления. Но как я ни старалась вызвать это видение, передо мной оставалась все та же чернота, испещренная огоньками.

– Стася? Что притихла? Ты, часом, не умерла?

– Вроде бы нет. – У меня никогда не повернулся бы язык признаться, чтó я получила от Менгеле.

– А вот я, похоже, отдал концы. Вдруг мы с тобой жмурики? Мой отец-раввин не верил в Царствие Небесное. Но он не верил и в пришествие людей, которые готовы нас уничтожать. Может, мы с тобой уже на небесах?

Я ответила, что вряд ли. Разве эта мерзкая, жуткая чернота – Царствие Небесное? Эта промерзшая, грохочущая тундра – Царствие Небесное?

– Кто его знает, – не сдавался он. – Может, это какие-то особенные небеса – для таких, как мы.

– На райский ад не похоже. А на адский рай тем более.

– Откуда такая уверенность?

Убедить его, рассудила я, можно двумя способами. Во-первых, указать, что здесь его не встречает брат. Существует ли Царствие Небесное – кто его знает, но если да, то оно непременно воссоединит две половинки просто потому, что все подобные системы тяготеют к симметрии. А братских шагов мы не слышали. Но это жалкое лицо, эти окоченевшие руки не позволили мне приплести сюда его покойного брата. Феликс был настолько слаб и хрупок, да к тому же протащил меня через необъятную ледяную тундру, коварный белый туман и неизвестность, но теперь мы оказались в таком месте, которое все еще стремилось превратить нас в ничто. Мы оставались парой белых пуговиц, отлетевших от докторского халата. Парой пылинок под микроскопом. Парой образцов костной и мышечной ткани. Но при всей нашей малости Феликс все же был сильнее меня; не могла же я выбивать почву у него из-под ног упоминанием погибшего брата.

А во-вторых – и я воспользовалась этим вторым способом, – можно было ему внушить, что мы не умерли. Расправив на снегу тяжелое, промерзшее одеяло, я скомандовала:

– Тащи меня дальше. И сразу поймешь: мой вес – это вес человека, а не кого-нибудь бестелесного.

В ответ Феликс утер глаза и потянулся к моей руке. Он искал в небе солнце, и, клянусь, я слышала, как склонилось у него в груди сердце в знак признания великого подвига, который ему предстояло совершить.

Мы могли бы остаться лежать там навеки. Но благодаря Феликсу этого не произошло. Как выжить в этой белой пустыне, мы не представляли. И даже не знали, как разделить предстоящие путевые обязанности. Кто-то должен был отвечать за кров, кто-то – за пропитание, карты местности, обувь, надежду. И что вообще требуется для выживания – этот вопрос вырастал в большую проблему, которая придавливала к земле нас обоих.

Перль, думала я, нельзя было поручать тебе прошлое. Такое будущее мне не по плечу.

У меня по-прежнему сохранялось какое-никакое лицо. Я забыла свое имя, зато другие имена и названия помнила. Знала название Аушвиц: его выкрикивали где-то за пределами коробок, в которых я жила. Насколько я могла судить, коробок было три. Большая коробка – некое строение, средняя – комната, а третья – моя проволочная клетка на замке. Швырнул меня в клетку человек в белом халате, предварительно осмотрев на своем столе. Мое тело глухо ударилось об пол; одеяло отобрали, я осталась нагишом, и проволока впивалась прямо мне в туловище. Тот человек приходил и уходил. Сквозь кромешную тьму направлял на меня луч фонарика и делал записи: как я щурюсь, как реагирую. Он еще много чего со мной творил, но я сразу решила напрочь все вычеркнуть из памяти. В ту пору я еще знала его имя. Но и его предпочла забыть.

Из того времени мало что хочется вспоминать. Поведать я хочу о другом – о моем, потаенном.

Возможно, остального мира это не коснулось, но там, в клетке, такова была моя реальность: произошло одно явление, длиной буквально в один миг, отличное от всего, что ему предшествовало. Когда Освенцим рухнул, все жизни, которые он забрал, на долю секунды вернулись, чтобы наши мертвые увидели его падение.

И в тот миг наши мертвые были не какими-то там призраками. Они вовсе не походили на духов, не имели ничего общего с привидениями. Пришли обыкновенные люди, которых замучили до смерти, но сейчас призвали засвидетельствовать справедливость. Я слышала их шепот, их ликование. Им даровали – пусть на считаные мгновения – жизнь после смерти, право лицезреть уничтожение того, что когда-то уничтожило их самих.

Когда с Освенцимом покончили, среди миллионов стенаний и стонов мне удалось различить два знакомых голоса.

Я услышала старика, пытавшегося произнести тост, но неспособного подобрать слова: стоило ему начать, как у него надламывался голос. Услышала я и женщину, которая, утешая его, сказала, что девочки не погибнут, – в этот миг я узнала в ней маму. Моя мать и мой дед – они хранили меня, когда в лагере полыхали пожары, охранники разбегались, а заключенные не понимали, что делать с обретенной свободой.

Я услышала, как мама предлагает сыграть в игру, которая сейчас поможет мне выжить. Что такое игры, я знала еще из того отрезка времени, когда обреталась – долго ли, коротко ли – за пределами клетки. Женщине в облике моей матери я сказала, что даже не представляю, какая игра меня примет: хотя я могла немного шевелиться, понятно было, что меня искалечили; хотя я могла мыслить, понятно было, что сознание мое изломано. Но мама уговаривала попытаться.

И дедушка тоже.

Изобрази муравья, подсказал зайде. Муравьи поднимают вес, в пятьдесят раз превышающий их собственный. Такая сила тебе пригодится.