Грубоватый солдат прижимал меня к груди.

– Отродясь такого не видал, – проговорил он.

– Нечего тут сопли распускать! – цыкнул в мою сторону его товарищ.

Я открыла рот, чтобы заспорить. Пусть я намучилась в этой клетке, пусть усохла и обезножела, пусть знала, что меня сделали неполноценной, отняли нечто важное, равное отдельному человеку – или, во всяком случае, отдельной девочке. Но я никогда не распускала сопли. И только когда мне на щеку упала капля, я поняла, что одернули не меня, а грубоватого человека, который, дрожа, прижимал меня к груди, и с трудом высунула язык, чтобы слизнуть это доказательство его потрясения и радости.

– Ты глянь, – выдавил он. – Слезы мои глотает!

На третий день наших скитаний, когда лес остался позади, мы вышли к деревне Юлианка – двое сгорбленных, промерзших зверьков, чье единственное богатство составляла пара картофелин. В небе открылась безбрежная синева, и облака, прикинувшись бесформенными и бессмысленными, не видавшими ни страха, ни голода и холода, ни Ангела Смерти, гордо поплыли у нас над головами. Меня так и тянуло сказать облакам, чтобы они не больно-то заносились: я и сама больше не страшилась. А знают ли они, какой у Феликса план? Я выкрикнула это в голос, чтобы все небо услышало.

Мне ответил далекий взрыв. Слабый, но раскатистый, с рваными краями.

Феликс в панике стрельнул глазами в мою сторону, зажал мне ладонью рот и сложил меня вдвое, как пустую коробку. Держа меня у мерзлой земли, он озирался, чтобы проверить, не слышал ли кто-нибудь моего дурацкого выкрика. По счастью, вблизи не оказалось ни души.

«С ума сошла», – только и сказал он. Но в этих словах звучало понимание: он и сам, я уверена, сходил с ума, потому что мы были выжаты до предела, во время редких привалов умирали от голода и рисковали отморозить пальцы ног, которые выглядывали из дырявых башмаков. Возможно, мы тронулись рассудком от этих лишений, но взрывы были настоящими: за многие мили от нас еврейские повстанцы взрывали железнодорожные пути. Но в ту пору мы еще не знали, что это дружественный огонь.

Поэтому, завидев из своей опустошенности какой-то золотистый конус в самом дальнем конце пути, мы бросились на это сияние, подгоняемые сменой ландшафта.

Как медный колокол, припорошенный снегом, из земли решительно поднимался соломенный храм. Вблизи мы увидели, что золотистый конус привлек не нас одних. Из его нижней части вытащили несколько охапок, чтобы получилось убежище: клочья сена были разбросаны по льду, а через тонкую стенку за ними следили настороженные блестящие глаза – целое созвездие, как созвездие. Мне они показались приветливыми, но я уже прежде ошибалась насчет приветливости взгляда.

Что это было? Ловушка? Обманка?

Темнота содрогнулась от следующего раската.

Даже не посоветовавшись со мной, Феликс раздвинул хлипкую стенку и заполз внутрь. Он и меня потащил в эту глубокую, колкую берлогу. Стоя на четвереньках, мы оказались так тесно прижаты друг к другу ребрами, что я перестала понимать, где заканчивается он и начинаюсь я. Учитывая дефекты моего слуха и зрения, вы, наверное, решили, что ощущение было желанным, но нет: я чувствовала себя аморфной и растерзанной.

Тем более что этот стог явно оказался перенаселенным и дрожал от скопления беженцев. Не мы одни стояли на четвереньках. В темноте я насчитала очертания еще пяти расположившихся по периметру фигур, причем таких мелких, что я приняла их за детей лет семи. Впрочем, изгибы тел, оказавшихся вплотную к нам, были вполне взрослыми; к нам обратились по-чешски.

Мы не говорим на этом языке – был наш ответ. Тогда на наши головы посыпались проклятия на польском. Да, брань понятна, сказали мы, извинившись, что стеснили тех, которые пришли первыми.

– Вы тут не останетесь, – прошипел мужской голос.

Помнится, я заметила, что у незнакомца на удивление чистый выговор.

– Это еще почему? – прошипели мы в ответ.

– Места нет! Не для того мы бежали, чтоб нас тут передавил неизвестно кто. Убирайтесь!

– С нами вам же будет теплее, – отметила я.

Температура в этой низкой берлоге оказалась чрезвычайно приятной; когда я озиралась по сторонам, соломинки ласково щекотали макушку. Меня совершенно не тревожила такая суровая встреча: я не собиралась покидать этот золотистый дворец.

– Допустим, – согласился мужской голос. – Только мы и без вас не замерзнем, а вы мою матушку совсем стиснули. Этот стог только с виду большой. И хозяева тут мы! Голыми руками берлогу вырыли! Знали бы вы, чего нам это стоило в такой мороз! Да на такие подвиги только от отчаяния идешь!

Я с уважением выслушала, но даже не подумала сдвинуться с места. В стогу было чудесно – как среди лета, некогда мне знакомого. Аромат сена был сладок, запахи обитателей – терпимы. Я готова была поселиться здесь навек и недвусмысленно показала это своим нежеланием уходить.

Откуда-то донесся могучий вздох. Видимо, из нутра матушки. Говорливый незнакомец вновь обратился к нам:

– Придется вам уйти, ребята. Уж извините, места для вас нету!

Меня охватило изнеможение; я могла только плакать. И не задумывалась, на кого падают мои слезы в этой тесноте.

– Стася! – одернул Феликс. – Возьми себя в руки.

В стогу все притихли.

– Стася? – переспросил мужской голос. – Уж не сестренка ли Перль?

Поначалу, каюсь, я его не узнала.

– Вы видели Перль? – вырвалось у меня, и стог едва не рухнул от моего напряжения. – Или, может, вам известна ее судьба?

– Нет, я ее не видел, – ответил мужской голос.

Моей первой мыслью было: врет.

– А кто вы такой? – требовательно спросил Феликс, настоящий медведь в лучших традициях игры в «живую природу».

В его голосе зазвучали наступательные, если не грозные нотки. И Бруна, и зайде – они могли бы гордиться его лицедейством. Но незнакомца ничуть не смутил такой допрос.

– Я из тех, про кого вы говорите «шпротины», – ответил он.

Ничто в его ровном, четком тоне не напоминало о мелкой маслянистой рыбешке из консервной банки. Трудно было представить себе более неуместное прозвище для этого достойного лилипута. От стыда за нанесенные ему обиды я повесила голову.

– Мы виноваты, – сказал Феликс. – Честное слово. Не знаю, как просить у вас прощения!

Потому что этот соломенный храм по праву занимал Мирко со своей родней. Извинения были адресованы им всем, потому что мы, дети «Зверинца», по наущению Бруны обзывали всех лилипутов шпротинами. Теперь, похоже, от шпротин зависела наша жизнь.

Поняв, что судьба свела нас с товарищами по несчастью, мы увидели в этом стогу целый мир. Все остальное отступило на второй план. В этом соломенном храме, думала я, возможно, и не найдешь счастья, но зато отыщешь надежду – замену счастью, хотя бы кратковременную. Мы вместе прошли через смерть, так неужели теперь мы подеремся в стогу сена?