Последние вскоре заметили, что не имели более страшных врагов, чем христиане[281]; это было тогда, когда Манес, соединив свою доктрину с христианством, смог привлечь в нее сам гнозис, сообщив своей системе влияние, которое стало ослабевать в Азии и Европе только в XIII веке. Манес пришел в эпоху, когда великий вопрос происхождения зла возмущал все христианские секты, в которых семена магизма уже пустили ростки среди гностиков. Вряд ли Манес имел меньшую провинность в своем христианско-восточном эклектизме, если позволительно так выражаться, когда даже стал основоположником системы, носящей его имя. Поставив целью одновременное завоевание персов и христиан, ему было необходимо создать сильную и полноценную систему, которая бы примирила в то же самое время многочисленные секты, распространенные в Персии[282]. Манес дал своему учению имя христианской доктрины, назвав себя Параклетом[283]. Он определял Бога как бестелесное Существо, и это чистое определение с иными подобными из христианской теологии ввело в заблуждение самого Святого Августина[284].

Чтобы сохранить видимость Святой Троицы, Манес помещал Бога Отца в высшем небе, Логос на солнце и на луне, Святой Дух в воздухе. Имелся и чистый свет, единосущный Богу: именно от этого света исходят светящиеся существа, расположенные над подлунной областью. Что касается материи, то она занимала пространство снизу от этой области[285]. Вот полностью духовная вселенная, которую, по словам аббата Фуше (Foucher), производит Бог, распространяясь, так сказать, вне себя, заставляя исходить из своей сущности бесконечное множество эманаций[286]: «Слово, пребывавшее на солнце и на луне, снизошло на землю, облачилось простой видимостью человеческого тела, внешне претерпело смерть и воскресло»[287].

Манес, по сведениям де Бособра[288], учил, что прежде творения материального мира Божество жило в своем царстве вместе со своими славными и счастливыми эонами, которых невозможно ни исчислить, ни измерить их протяженность; но поскольку зло, являющееся несовершенством, не могло произойти от самого совершенства, то Манес, как говорит Святой Иероним, ввел злое начало только для того, чтобы уберечь Бога от его авторства[289]. Книга Манеса, озаглавленная «О мистериях», начиналась так: «От всякой вечности существуют два державно противоположных существа: Бог и материя, свет и тьма[290]. Материя или телесный мир является произведением не Бога, но Сатаны. Отсюда происходит следствие, принесшее печальные нарушения человеческому достоинству.

Тело есть субстанция Сатаны, тогда как душа – божественная субстанция, она никак не ответственна за то, что может производить Сатана в своих собственных членах [291]. Иными словами, в этих двух я естества все различно: одно есть без свободы к добру, другое – без свободы ко злу; значит, больше нет ни морали, ни порока, ни добродетели. Чувствуете, сколько людей такая система предоставила свободному росту своих порочных инстинктов. Не стоит удивляться словам папы Льва Великого[292], сказавшего, что манихеи имели мистерии столь отвратительные, что он не мог их открыто излагать, не нарушая чувства приличия[293]. Как здесь не вспомнить о наиболее развращенных ветвях гностических сект, печальные заблуждения которых я отмечал выше, и станет ясно, какие поразительные сходства существовали в этом смысле между гностиками и манихеями[294].

И вовсе не Манес со всяким иным глава школы намеревались разрешить порок: они лишь утверждали, что подвергаются ему по необходимости своего естества. Скользкий шаг, я согласен; и все же, если нашлись манихеи, злоупотреблявшие этим началом до безобразия, то были и манихеи, противостоявшие ему воздержанием. Некоторые избегали в ужасе вина по причине заблуждений, к каковым оно приводит[295], уподобляясь в этом ветви гностической секты энкратитов[296]: Манес, поистине, никогда не забывал примирять между собой христианские секты. Кроме того, когда он направил своих главных учеников в самые отдаленные страны, эти послы были приняты с распростертыми объятиями повсюду, где существовали гностики[297], ибо эти секты, крайне разделенные между собой, видели в полноценной и решительной системе Манеса центр объединения. С тех пор имена наиболее известных гностических вождей, среди которых Менандр, Василид, Валентин, Маркион и др., растворились в единственном имени Манеса. Гностиков больше нет, но суть лишь манихеи[298]. Манес, как говорит аббат Фуше, взял за образец Святого Апостола Павла[299]: позднее мы увидим сектантов по имени Павликиане. Манес не принимал ни подобий, ни изображений до такой степени, что защитники образов обвиняли иконоборцев в манихействе[300]. Взамен манихеи позаимствовали в магизме всевозможные виды идолопоклонства и мистические суеверия: например, их иерархия ангелов или эонов столь же совмещает восточные идеи, сколь и христианские[301]; и Манес не преминул привить к гнозису одну из самых драгоценных идей магов – метемпсихоз, о чем Тирбон (Tyrbon) недвусмысленно говорит в своем послании к Архелаю[302]. Это была лукавая смесь идолопоклонства и христианства, что ставил в вину манихеям Святой Августин, дав им имя схизматиков от язычества[303].