— Да что ты говоришь, Модестушка? Сам!.. Сам Иосиф Виссарионович прослышал?

— Слушай и внимай, Аркашка! Мой клиент, дамочка та, она оказалась женой попавшегося рыбопромышленника, такое мне рассказала, что ой-ой-ой! — опорожнил вторую рюмку Кобылко-Сребрянский. — Сказывает, послал Сталин сюда своего писаку, известного журналиста Мишку Кольцова репортажи с процесса писать. Московские издательства публиковать будут. Тут такой шум подымется! На всю страну прогремим! А, кроме того, авторитет себе скуём.

— Заработать бы удалось…

— Дурачок! О чём думаешь? Деньги на голову сами валятся. Я уже свой куш отхватил с той дамочки.

— Со мной-то как, Модест Петрович?

— Сколько подсудимых намедни в рулетку с судьбой играло?

— Что?

— Сколько в нашем деле их было?

— Двадцать два голубчика.

— А по тому делу в шесть раз больше уже арестовано. Их в «Белом лебеде» набито больше той вонючей селёдки, которую ты за всё время здесь с пивом съел.

— Не может быть!

— От нэпманши, что договор со мной заключила, деньгами за версту прёт! Не зря все они за столичными адвокатами кинулись. Местным веры нет. Так что и твоя помощь понадобится. Возьмём на двоих ещё человек пять-шесть, у них же интересы разные — препонов для защиты по закону никаких.

— Как я вам благодарен, Модест Петрович! — поднял и свою рюмку Звонарёв-Сыч, не сводя умилённых глаз с благодетеля. — Только вот закавыка, сколько же нам жить здесь придётся, процесса дожидаючи? Спустим всё заработанное…

— Я без дела сидеть не собираюсь. И тебе не позволю, — протянул учитель своему ученику газетку. — Прочитай-ка на последнем листе объявление.

Тот схватил листок. «Коммунист» — гласило название. Далее большими буквами следовало:

— Ты не с той стороны начал. Вишь, как быстро строчат писаки, — отобрал газету из рук растерявшегося приятеля Кобылко-Сребрянский, перевернул листок и сунул другой стороной. — Вот здесь глянь.

Там, куда он указал, значилось:

— Уразумел, мой друг? — зорко и величаво глянул учитель на ученика.

— Значит, прежних адвокатов допущено не будет, а всё нам достанется? — на лету ухватил тот.

— Уйма денег! — подвёл черту учитель и, опорожнив очередную рюмку, жадно принялся за севрюжку с картофелем. — За такие дела с клиентов будем вдвое, втрое дороже брать. Пересмотр же! Им это грозит большими неприятностями. Как я всё просчитал?

— Гениально! — подскочил со стула от избытка чувств ученик. — Укатим, Модест Петрович, с тех чахлых апартаментов, где проживать пришлось? Я таракана ночью поймал на постели…

— У них тут «Счастливая подкова» славится, плавучий ресторанчик и уютная гостиница для избранных, — небрежно кивнул Кобылко-Сребрянский. — Туда и вели перевезти наши вещи. Мы здесь ещё развернёмся!..

По звонку Отрезкова следователь Громозадов отзывался докладывать приговор суда на Глазкина. Замечаний начальства не вызвал, то было пустой формальностью, хотя подначивали Козлов с Борисовым, что причитается с Демида, за такой вызов, ибо есть это вид на будущее, ожидает его повышение в должности. Так что упаковывал чемодан Громозадов с надеждой и радостью — быть ему теперь старшим следователем, ровней этим двум асам!

Засобирались и Козлов с Борисовым. У обоих расследуемые дела приобрели завершающий вариант, требовалось согласовать главную позицию — соединять ли их в единое производство, кто тогда станет руководителем, а кому оставаться в помощниках и, следовательно, тянуть лямку — рубить хвосты[30], устранять недостатки, писать обвинительное заключение — рутина нудная и муторная.

Козлов места не находил, веселился, хотя особо вида не подавал, предчувствовал: ему Берздин будет благоволить — на днях начал давать показания Пётр Солдатов, считай, дело в шляпе, остальные его подопечные давно признались, единственное беспокоило — не желал Солдатов собственноручно явку с повинной писать. Воротил физиономию, обросшую густой бородой, крякал, как селезень:

— На себя ксиву катать рука не подымается. Никогда такого не было. С малолетства.

— Ты что же, Пётр Семенович, с детских лет по карманам шарил да в приютах обитался? Шаришь, словно вор в законе, и их законам поклоняешься?.. Ты — видный человек, — льстил ему Козлов, заигрывал. — По всей Волге имя гремит знатного рыбного дельца. Вся страна газетки расхватывать будет, когда процесс начнётся. Получишь по суду фигню, а не срок, а прославишься навеки! Ещё пуще славить будут!

— Я загремлю, всех ребятушек своих сдамши. Вот какая слава меня ждёт, — мрачно басил Солдатов. — Ты из меня совсем уж дурака не делай. Не тот Пётр Солдатов, чтоб в хитростях твоих не разобраться. Не мечи икру передо мной! Ты государева собака, ищейка, вот и делай, что велено! Но с достоинством! Меня не унижай глупостями. Я признался тебе — ты записал, вот и все наши отношения, а каяться да слёзы лить ни перед тобой, ни в суде не стану. И в пособники тебе, в стукачи, не гожусь. Стар, чтоб седую голову позорить!..

Сообразил вовремя остановиться Козлов, почуял, — ещё одно его слово, и лопнет мало-мальски налаженный контакт с арестованным, замолчит навсегда Солдатов, слова из него побоями не выдавить. А ведь налаживалась связь с главным арестантом из нэпманов, чуял это нутром Козлов, но где-то, сам не заметив, надорвал тонкую нить. Утёр бы тогда нос он самонадеянному зазнайке Борисову, у которого концы с концами так и не сходились — выпадал закопёрщик всех взяточных махинаций Попков. Скажи слово Солдатов, всё бы в один миг и слепилось: к Попкову в Саратов стекались все денежки взяткодателей; преемник его, Дьяконов, перевозил их сам сумками, вручал шефу регулярно в чётко означенные дни. Но Дьяконов Борисову не признавался, хоть и играл тот ловко с ним во всевозможные психологические ловушки, ставил коварные капканы — не помогало. Берёг вор шефа, надеялся, что ему тем же ответит, когда до суда дойдёт, вытащит всеми правдами и неправдами. Попков вёл себя нагло, его за руку с поличным не прихватили, доказательств — никаких, деланно обижаясь, грозился жалобами самому товарищу Сталину, однако ни одной официальной ксивы не подал даже Берздину, не сердил краевого прокурора. Зато Дьяконов застрочил всех, он в таком количестве катал жалобы, что получал Борисов их чуть ли ни каждый день, складывал в кучку до вечера, а ночью читая, глотал таблетки и мучился бессонницей.