– Да будет ночь, – выдохнул Калике.

– Да будет ночь! – откликнулся Северин, и народ подхватил возглас. – Ооро то ооро! Да будет ночь!

И серебряный гигант завершил:

– Вечна!

Калике кивнул на близнецов и с трудом пробормотал:

– Позаботьтесь о них…

Потом ноги его подкосились, и он рухнул на пол пещеры.

После появления Каликса народ айсидов будто подменили. Братьев отвели в уютную чистую пещеру, устланную циновками. Слуги принесли полотенца из грубой, колкой ткани и два таза для умывания. Слабому Филиппу помогали раздеться два айсида, а Франц сам скинул на пол грязную, вонючую одежду, ежась от прохладного воздуха, опустил ногу в таз и тотчас вскрикнул.

Вода ледяная!

Но тут же, будто в ответ на немую просьбу, явились еще два айсида, неся перед собой в вытянутых руках котелки, из которых валил пар. Выплеснув часть кипятка в таз, айсиды забрали одежду и, как Франц понял, унесли стирать.

Вымывшись в теплой прозрачной воде, мальчик почувствовал себя лучше. Таз был таким большим, что он присел, подтянув колени к подбородку, и сидел так, пока не согрелся окончательно. Теперь огненная вода подействовала наверняка. Дрожь совсем прошла. А может, оттого, что он уже не боялся ледяного народца?

Снова как из-под земли выскочили два айсида. Облив Франца чистой теплой водой и накинув ему на плечи жесткое полотенце, они натерли тело мальчика неизвестным маслом, пахнущим очень резко и не особенно приятно. Однако, впитавшись, масло поменяло аромат и раскрылось более приятными нотами, а вдобавок еще и согрело кожу так, что теперь руки и ноги Франца пощипывало словно от одеколона.

«Сейчас бы перекусить…»

Франц с огорчением пощупал впавший живот. Желудок заурчал.

И – нате-ка! – в пещеру юркнул еще один айсид и поставил на циновку костяное блюдо с желтыми пупырчатыми лепешками, съедобными сахарными кореньями и фруктами. Франц переоделся в чистую одежду, которую айсиды нашли в дорожных мешках и успели как следует просушить. Поев с немного порозовевшим Филиппом в немой тишине (брат по-прежнему не желал говорить), мальчик утолил жажду родниковой водой (жаль, ледяная!) и свернулся на спальном месте, укрывшись шерстяным пледом.

Он провалился в забытье тут же, однако через час проснулся от холода. Источники исправно остужали пещеры, что айсидам было по нраву, а вот Франц озяб. К счастью, здесь была коряга, облепленная зеленоватыми гроздьями светящихся грибов. Мальчик огляделся в поисках того, что можно было бы накинуть, – и вот, пожалуйста! В тусклом свете Франц разглядел у стенки стопку циновок, кажется, утепленных птичьими перьями – на случай, если гости продрогнут.

Франц подумал, какие, однако, эти айсиды переменчивые.

Будто погода в конце зимы… То вьюга, то теплое солнце. Не поймешь.

Пока слуги их обхаживали, Франц отчетливо видел, как они пытаются угодить, кланяются и кивают в ответ на его фразы. Правда, одно огорчение: приставленные к ним айсиды, кажется, вообще не понимали по-английски ни слова, кроме что «ай» и «ой», которые провопил Франц, когда слуга распутывал его волосы, вычесывая всякий мусор.

Из большой пещеры доносилось журчание источников, а в закутке было слышно лишь тяжелое дыхание Филиппа. Франц обмотался теплым пледом и, подойдя к близнецу, присел рядом.

Младший брат спал беспокойно. Его глазные яблоки постоянно двигались под тонкими веками, приоткрытый рот сипло втягивал воздух, иногда с задержкой. Должно быть, Филипп тоже замерз, но не проснулся, чтобы укрыться.

Франциск притащил парочку перьевиков и тщательно укрыл близнеца. Подоткнув по бокам пледы, он уселся рядом на циновку и стал слушать дыхание брата, рассматривая его бледное, исцарапанное лицо.

Когда Филиппа мыли, Франц украдкой глянул на его спину, хотя понимал, что делать этого, наверное, не стоит. На торчащих ребрах расплылись огромные синяки, синие и бесформенные, точно чернила на пергаменте. А чудесные кудри местами пришлось подрезать…

Брат заворочался, из-под пледа высунулась худая рука.

Франциск потянулся к ней и замер. А если разбудит?

И все-таки осторожно коснулся тыльной стороны ладони Филиппа. Теплая. Это хорошо. И все же холоднее, чем у Франца. Так хотелось взять ладонь близнеца в свою, как прежде. Обогреть, утешить. Но было страшно, что брат проснется и глянет своими пронзительными серьезными глазами: «Ну и что ты делаешь?»

Франц аккуратно укрыл руку Филиппа углом перьевика и отстранился.

Всю дорогу Калике нес его младшего брата на плечах. Филиппа волокли сюда и туда, будто набитое соломой чучело Гая Фокса, которое детвора таскает из подворотни в подворотню на пятое ноября. Его голова безжизненно моталась из стороны в сторону от быстрого бега монстра, когда тот ломился через дебри. Филиппа подкидывали, перекладывали на плечо, бросали на землю, а он все терпел. Не жаловался, не плакал. Попросту ушел от страданий в себя. Затаился, будто птенец, над гнездом которого пронеслась тень гигантского филина.

Притворился никем.

Он делал то, что говорил Калике. Принимал пищу из рук Франциска, ложился спать, когда требовали, но губы его раз и навсегда сжались в тонкую полоску.

Филипп носил мысли и боль в себе, не желая делиться ни с кем.

Даже с собственным братом.

«Прими себя таким, какой ты есть. Слабым. Жалким. Всего-навсего ребенком. Зная правду, ты сможешь идти дальше».

«Я поговорю с ним завтра, – решил Франц. – Так не может продолжаться… Я не вынесу его молчания! Это слишком тяжело! Все-таки виноват я, это из-за меня… Только из-за меня…»

Франц сидел возле Филиппа, пока не затекли ноги. Потом он возвратился на свою циновку, свернулся калачиком и задремал.

Когда Франц продрал глаза, большую пещеру наполняло эхо шагов и голосов.

Лежанка Филиппа была пуста.

Рядом с кроватью Франца на камне стояло блюдо, уставленное странными яствами. Он уставился на жесткие ребристые листья, сложенные квадратом и перевязанные крест-накрест травинками, понюхал один из «конвертов». Из-под листьев пробивался запах жареного мяса. С опаской откусив, мальчик обнаружил, что листья начинены жареным рисом и кусочками мяса. Найдя кушанье вполне съедобным, Франц опомнился, лишь когда затолкал в рот третий «конверт».

Хлебнув из чаши (вода снова ледяная!), мальчик стряхнул с рубашки крошки и выбрался из постели.

Выглянув из закутка, Франц застыл. Пещерный город просыпался.