Уильям вышел за порог, оставив ее трепещущей в преддверии чего-то, чему она боялась дать название и чего опасалась и страстно желала одновременно.

Уильям прекрасно знал о риске, которому они подвергались, но его волнение было вызвано отнюдь не боязнью испортить репутацию себе или Элеанор. Больше он опасался своего сердца. Рисуя ее портрет, он кистью будет выражать то, чего не мог передать словами. А вдруг, однажды выпустив чувства на волю, он больше не сможет держать их в себе? Будет ли Элеанор возмущена его порывом? Потребует ли прекратить дальнейшие визиты? Уж лучше и дальше втайне изнывать от желания, чем рисковать быть от нее отрезанным навсегда.

Уильям влюбился, и отрицать это бессмысленно.

Для него это было давно забытым ощущением, чем-то вроде откровения. Мир вокруг засиял яркими красками, даже самые мрачные пейзажи были залиты светом. Он стал добрее ко всему, что его окружало, даже к людям, которые ему не особо нравились. Запершись в мастерской, он часто ловил себя на том, что смотрит на мольберт с незаконченным морским пейзажем, — это полотно заказал ему отошедший от дел судостроитель из Орегона, — а видит перед собой лицо Элеанор. Он обдумывал, как будет писать ее. Какими красками лучше передать золотисто-рыжеватый оттенок ее волос… Как уловить и запечатлеть на холсте неуловимое сияние ее кожи…

Он чувствовал, что она разделяет его чувства, и знал, что будет совсем несложно ее соблазнить. Мысль об этом ни в коем роде не показалась ему предосудительной. Живя в Европе, он отбросил прочь все те скудные представления о морали, которые ему внушили в детстве. Однако он хотел не моментального удовольствия в постели. Он жаждал большего — совместной с Элеанор жизни. Но разве это возможно? Он не мог оставить семью, равно как и она свою. Ему становилось тошно при мысли о ее муже, который воюет за страну, исполняя свой гражданский долг, в то время как Уильям удовлетворяет похоть на их супружеском ложе. Но еще больше это будет терзать Элеанор, он знал это. Он не сможет безучастно наблюдать за тем, как его любимую женщину гложет чувство вины, зная, что сам его вызвал.

Марта тоже такого не заслуживала. Когда-то он и ее любил, но если чувства со временем остыли, это еще не повод пренебрегать ею, ведь она по-прежнему его жена и мать его ребенка. Ради нее и Дэнни он был обязан не допустить, чтобы мелкая ложь переросла в более крупную.

И все же…

Он мечтал об Элеанор дни напролет. Он представлял, каково это — лежать рядом с ней в постели, видеть матовый блеск ее кожи на фоне своего тела, уткнуться лицом в ее волосы, которые сочетали в себе двенадцать оттенков коричневого и красного, и наслаждаться тем, как ее губы раскрываются навстречу его поцелуям. Он явственно видел ее лицо на подушке и манящий взгляд зеленых глаз, видел ее плоский гладкий живот и раскрывающиеся ему навстречу длинные ноги, принимающие его в свое лоно.

Если он не мог заняться с ней любовью, то мог хотя бы написать ее портрет, что было близко к этому. Впервые за многие месяцы ему не терпелось взяться за кисти и палитру. Он уже прикидывал, как лучше запечатлеть ее на холсте. Он хотел изобразить ее такой, какой видел: восхитительной женщиной, в самом расцвете красоты, которая ошибочно полагает, что лучшие годы давно минули.

— Не смотрите на меня, я ужасно выгляжу. — Она беззвучно рассмеялась, впуская его в дом. — Вы уверены, что стоит это делать? Только холст замараете.

На ней был вылинявший халат, волосы кое-как заколоты, а у ног сновали собаки. И все же для него она была прекрасна как никогда. Она нагнулась, ухватила одного из псов за шкирку и принялась бранить:

— Слушай, если ты сейчас же не прекратишь, то отправишься назад в будку.

Расшалившийся пес моментально присел и пристыженно смотрел на нее до тех пор, пока она не потрепала его по голове и не отпустила.

— Я немного замешкалась, — извинилась она. — Люси опаздывала в школу, а собаки… — Она указала на Ниобу, которая на пару с Лэрдом терзала плетеный коврик у камина. — Они как знали, что вы придете. И прекратили лаять только после того, как я впустила их в дом.

Он улыбнулся. В одной руке у него был потрепанный деревянный чемоданчик с кистями и красками, а в другой — сложенный мольберт и чистый холст, завернутый в коричневую оберточную бумагу.

— Чем больше, тем веселее, — сказал он. — По крайней мере, Лэрду будет не так скучно, пока я буду рисовать.

— Подождите здесь, я переоденусь. Это займет всего минуту.

Она развернулась и исчезла в соседней комнате. Только сейчас он заметил, что она босиком. Спустя несколько минут — Марта за это время и шляпку не успела бы сменить — она вернулась, одетая в красное ситцевое платье, перехваченное на талии ремешком. Волосы собраны в высокую прическу и свободными завитками спадают на плечи. В руке у нее болтались туфли на высоких каблуках.

— Нет, уберите их вообще — велел Уильям, когда она начала обуваться. — Я хочу нарисовать вас с босыми ногами.

Эта мысль посетила его прямо сейчас, стоило ему увидеть Элеанор в нарядном выходном платье и без туфлей. Он понял, что смог уловить ее суть — две половинки Элеанор, которые часто конфликтовали между собой: одна хотела быть респектабельной, в то время как другая мечтала вырваться на свободу и мчаться, словно ребенок, по высокой траве ясным солнечным днем.

Она бросила на него недоуменный взгляд, но отбросила туфли в сторону.

— Если вы настаиваете… Но тогда я буду выглядеть недостаточно элегантно.

— Вы безупречны сами по себе.

Он только сейчас смог оторвать от нее взгляд.

— Боюсь, у меня порвалась последняя пара чулок, — сказала она, в отчаянии глядя на свои голые ноги. — В последнее время их стало так сложно достать. Это все равно что мечтать об Эйфелевой башне… Итак, где бы вы хотели меня видеть?

Она пробежала взглядом по аккуратной, хоть и убогой комнатке с обветшалой мебелью и отполированными до блеска деревянными поверхностями.

«В постели обнаженной», — ворвалась в сознание предательская мысль. Но вслух он сказал:

— Почему бы не попробовать на диване? Вам там будет удобно, да и освещение хорошее. — Он подождал, пока она устроится поудобнее на потертых плюшевых подушках, поджав ноги под себя так, что только кончики пальцев выглядывали из-под подола. — Хорошо, вот так. Замрите и не двигайтесь.

Уильям достал блокнот и уголь и принялся делать зарисовки. Но когда ему не удалось сделать это и в третий раз, он нахмурился и отложил блокнот в сторону.

— Вы напряжены. Если вам неудобно, смените позу.

— Дело не в этом. Я просто раздумывала, что вы сделаете с портретом, когда он будет готов. Я имею в виду, будете ли вы его где-то выставлять…

— Над этим я еще не думал, — ответил он честно. — Может статься, что я захочу оставить его себе.

Она широко открыла глаза от испуга.

— А разве ваша жена… У нее же могут возникнуть вопросы…