– Хороший старый обычай, – сказал он. – Отрадно, что еще не забыт.

С минуту все смотрели в окна на фуражки и шляпы, приподнимаемые прохожими. Дань уважения. Карета, миновав Уотери-лейн, свернула с рельсов на более гладкую дорогу.

– На самом деле это реквием по моей жизни, по мне самому реквием, потому что песенка моя спета, – говорит Риба Хавьеру, бросая тоскливые взгляды на Бев, словно пытается подать другу знак, мол, он только потому это говорит, что Бев напоминает ему, что он стар и смертен, что ему уже почти шестьдесят, и ему не под силу ее завоевать, хотя раньше эта задача была бы ему по плечу.

Они стоят на краю площади у первого ряда стульев, а слушателей все прибывает.

– Хватит, хватит, меня уже не надо ни в чем не убеждать, – говорит Хавьер. – Особенно теперь, когда мы дошли до шестого эпизода и я буквально пропитался твоими заупокойными идеями. Я даже уже подумываю написать книжку о человеке, который ездит по миру и устраивает погребальные церемонии, церемонии в виде произведения искусства. Как тебе кажется? Он пытается попрощаться со всем миром. То есть прощания с Джойсом и печатной эпохой ему было недостаточно, и он постепенно начинает коллекционировать похороны.

– Он может написать на шляпе «Мы должны посвятить себя похоронам». Это Нетски недавно сказал.

Хавьеру не удалось расслышать его последние слова, потому что со сцены грянули раскаты чьего-то чрезмерно громкого голоса.

– Кошмар. Отнюдь не уверен, что визит в царство ужасного Аида следует сопровождать такими воплями, – комментирует Хавьер.

Выглядывает солнце, сказать по правде, никто и не ожидал, и все тут же радостно оживляются. Риба снова достает свою книжечку и записывает, что из-за солнца у людей на открытой веранде пооткрывались рты, «как если бы они сидели у себя дома и смотрели телевизор».

Светит солнце, но сцена, где своей чередой идут чтения, погружается во все более густую тень: «Капля дождя упала ему на шляпу. Он спрятал голову и увидел, как серые плиты моментально усеялись темными точками».

Ступая по этим серым плитам, приближаются немного загадочные Бев и Уолтер Дью. Кажется, будто сын южноафриканского посла хочет что-то сказать, но он, словно чтобы продемонстрировать им свою легендарную сдержанность – Нетски уже всех предупредил, что его приятель возглавляет элитный дублинский клуб молчальников, – избегает лишний раз раскрывать рот.

Бев улыбается и интересуется на своем почти безупречном испанском, как они собираются обходиться сегодня без «Крайслера», ведь им предстоит передвигаться по городу во время всего «восхитительного Блумсдея». Сегодня им с братом тоже придется обходиться без машины – «Крайслер» понадобился самому южноафриканскому послу. Нет ни малейшего сомнения, в голосе молчальниковой сестры кроется настоящее колдоство. Этот голос ласкает сразу все органы чувств – в нем есть свет, жизнь, жар и даже пот. В нем есть роскошь и блеск, и временами этот блеск удивительно контрастирует с матовым умом девушки.

– Покуда есть поезда и такси, – отвечает Хавьер, – мы не пропадем. Приехали же мы сегодня на такси. А если их вдруг не станет – пойдем пешком, тоже ничего страшного.

Риба даже не шевелится, взглянув на Бев, он окаменел и ждет, когда она снова заговорит.

– Разве я не прав? – спрашивает Хавьер. – О нет, наш драгоценный господин издатель тоже вступил в ряды молчальников!

– А, да, – встрепенувшись, приходит в себя Риба. – Тут везде полно такси. Взять, к примеру, шоссе у отеля, достаточно поднять руку, чтобы немедленно кто-нибудь остановился.

Сказав это, он тут же чувствует, он почти уверен, что наговорил лишнего. И вспоминает, что были времена, когда он ощущал настоящую панику оттого, что боялся превратиться в дешевого болтуна.

На некотором расстоянии от Рибы слегка встревоженный Рикардо с вечной сигаретой в руке беседует с Нетски.

– Нет, ты слышишь? А хуже всего то, что Риба все это время представлял меня себе эдаким романтическим художником. Вот бред-то! Не понимаю, почему он не желает видеть во мне нормального человека, отца семейства, прилежного служащего, внимательного мужа, который по выходным ходит в магазин за покупками, а вечерами выносит мусор. Ну, то есть меня самого, ни больше и ни меньше.

– Мне и в голову не приходило, что ты такой нормальный, – отвечает Нетски.

Белые лошади с белыми султанами галопом вынеслись из-за угла Ротонды. Мелькнул маленький гробик. Спешит в могилу. Погребальная карета. Неженатый. Женатому вороных. Старому холостяку пегих. А монашке мышастых.

– Грустно, – сказал Мартин Каннингем. – Какой-то ребенок.

Погода: очень ясная, с каждой минутой все более солнечная.

Действие: Риба в своем углу думает о себе-ребенке. Странные это мысли. Он рисует себе в воображении гробик, в который бы его положили, умри он в детстве. И представляет себе тень своего гения – ангела-хранителя, потерянного в столь нежном возрасте, – в молчании идущего за гробом. И тут снова звучит голосок детской подруги по играм. Время летит как стрела, но и мушка-дрозофила тоже летит.

Неподалеку Рикардо и Нетски увлечены своей уже подзатянувшейся беседой.

– Что такое может быть «угол Ротонды»? – спрашивает Рикардо.

– Ты больницу имеешь в виду? Угол Смерти. По крайней мере так звучит, разве нет?

– И еще готическую «ротонду», знаешь, этот печатный шрифт, придуманный в не-помню-каком веке, тот, что сейчас называется «круглым письмом». Но мне нравится мысль, что Ротонда – это смерть. Нормально. Кстати, ты правда не знал, что я?..

Недолгая пауза.

– Что? А, что ты нормальный? Нет, не знал, – еще одна короткая пауза. – Я думал, что ты весь в искусстве, а насколько я знаю, люди искусства не бывают нормальными. Очень уж, друг мой, искусство запутано, потрясающе обманчиво и сложно. Возьми хоть Уолтера.

– А Уолтер – человек искусства?

– В своем роде да, и он ненормален даже тогда, когда выносит мусор.

На противоположной стороне площади Бев только что обратила внимание на книжечку Рибы.

– Что ты там записываешь? – спрашивает она.

Риба думает, что раз она обратилась к нему на ты, возможно, он и не кажется ей таким уж старым и немощным. Он тут же приходит в доброе расположение духа, он очень, просто чрезвычайно оживлен. Ради одного этого имело смысл ехать в Ирландию. Вопрос девушки позволит ему выступить перед ней во всем блеске, и раз он уже совершил свой вожделенный английский прыжок, никто его не осудит, если он снова помирится со своим французским прошлым и – ему давно этого хочется, – попытается стать эхом парижанина Перека, его вечного кумира и непревзойденного мастера потрошить повседневность и вытягивать все возможное из обыденности.

– Да так, ничего особенного, – отвечает он. – Беру на заметку разную ерунду, ничего поражающего воображение, все, что случается ежедневно и ежедневно возвращается, все заурядное, повседневное, самоочевидное, избитое, пошлое, белый шум, все обыденное, все, что происходит, когда не происходит ничего…