Тогда Октава просто посмотрела на свое отражение с мокрыми, не расчесанными, вермишелью свисающими вниз волосами, сказав ему:

— Ну ты и дура.

А вечер, постепенно приглушавший все оттенки, чувства и движения в Хрусталии, начал приносить легкую темноту, всадника-вестника грядущей ночи. Этот гонец тяжело выдохнул, словно бы гася праздничные свечи — улицы обдуло теплым воздухом, заодно подняв вверх розовую пыльцу с лепестками цветущих деревьев, и никто даже не заметил, как глубоко под складками карманов и накидкой Честера Чернокнига, лучшего свадебного церемониймейстера всех семи городов, что-то светилось призрачно-зеленым.

Скажи кому, что это была жизнь — уж точно не поверили бы.

Пурпурно-черная ночь, в которой на мгновение вспыхивали оттенки насыщенных цветов, тут же гаснув в темноте, спустилась на Хрусталию неспешно, успев подготовить город к своему приходу. В наступившей темноте, тишине и забвении сознания бултыхались те, кто еще не спал, и те, кто пытался поймать драгоценные идеи, обдумать что-либо. Но ночь с сияющей родинкой-луной диктовала свои условия, всех постепенно клонило в сон, даже самых стойких. Ночь пришла прохладная, а ветерок приносил аромат цветущих розовых деревьев, который призрачным дурманом погружал всех в дрему, подхватывая сны разной степени реальности и красочности. Бодрствовал, бултыхался в этой практически жидкой ночи с ее текучими и оттого яркими сновидениями лишь тот, кому позарез нужно было не спать, несмотря на великий соблазн сомкнуть глаза.

Диафрагм тоже пробултыхался половину ночи, не в силах уснуть — что-то тревожило его, не давая нырнуть в сон. И это была вовсе не проломленная стена, не разборки с Омлетте́ и даже не сквозняк из-за дыры, через которую заблудившийся ветер проникал в дом.

Что-то было не так в его душе, обычно серой и словно бы кристаллизованной, но вовсе не черной — скорее, изъеденной какой-нибудь душевной молью, или оравой термитов, которые долго и размеренно питались Шляпсом.

Люминографу казалось, что он чувствует костлявое и холодное одиночество, но Диафрагм моментально откидывал эту мысль. Она отскакивала от корпуса его бронированного разума и возвращалось обратно, ударяя больнее, с двукратной силой.

Диафрагм Шляпс уснул только под утро, видя какие-то серые, картонные сны, словно слепленные театралами-любителями из того, что было под рукой.

Люминограф открыл глаза, когда голову принялось лизать невинное солнце, а волосы затеребил уже теплый, весенний, пахнущий цветами ветерок, залетевший в гости сквозняком.

Шляпс отрыл глаза, перевернулся на спину, полежал так и снова уткнулся в подушку — он понял, что никуда не хочет идти.

А вот желудок считал по-другому, сказав об этом очень-очень громко.

Все-таки люминограф встал, умылся, посмотрел на улыбающееся через окна солнце, нахмурился в ответ и сел завтракать.

Как оказалось, еда тоже особо не лезла, и хлеб с сыром пришлось отложить — желудок соглашался принимать только чай, притом в любых количествах. Феномен, который ни наука, ни религия так и не смогли объяснить.

В итоге Диафрагм собрался, накинул плащ, казавшийся более черным, чем обычно, словно бы чернота вывернулась наружу, надел шляпу-котелок со встроенными часами (она тоже выглядела чернее обычного) и воззрился на дыру в стене. Она излучала какую-то холодную, склизкую пустоту, скребущееся одиночество. И не потому, что была дыркой — по такому принципу бублик тоже излучает экзистенциальную пустоту просто потому, что в центре его действительно находится пустота. Тут было что-то другое, не обычное, не материальное, и Шляпсу, обычно безмятежному, стало не по себе. Слишком много «не» в ряд даже для него.

— Надо заделать эту идиотскую дыру, — пробубнил люминограф. — А потом уже все остальное…

Он хлопнул дверью, вышел, а за порогом его словно бы потянуло назад, как магнитом. Диафрагм Шляпс списал это на недосып, и в какой-то, правда, миниатюрной степени, был прав.

Глиццерин встал, можно сказать, не с петухами, а раньше них — это, конечно, не совсем правильно, потому что в Хрусталии никаких петухов не было, не считая флюгеров, да и тех на весь город осталось немного, штуки две. Но как оборот речи, сойдет.

Переварив за ночь все события вчерашнего дня — а мысли действительно успевают усвоиться за ночь, это, по сути, та же пища, но для ума, — Пшикс вновь вошел в свой привычный режим, который можно записать мелом на доске как-то так: «Я + работа = любовь».

Поэтому, к тому времени, когда гипотетические петухи проснулись и начали гипотетически орать громче, чем мартовские коты в кабинете ветеринара, Пшикс возился с приборами для спецэффектов на сцене и уже успел чем-то извазюкать лицо.

В зал заглянул Увертюр, бодро напевая что-то себе под нос, при этом думая, что на работе никого нет, и никто этого не замет — увидев Глиццерина, начальник тут же замолк, смутился, принял суровый вид и втянул живот. Грозности это главному режиссеру не придало ни на йоту.

— А, Пшикс, вы что, спали на работе? — попытался разрядить обстановку Увертюр.

— Нет, конечно нет, я сходил домой и поспал. Но поскольку я не доработал, то решил прийти слегка пораньше.

— Слегка? И когда же?

— Я не считал, но мне пришлось ждать открытия, и вроде как я ждал долго.

— Понятно.

Глиццерин хотел сделать начальству комплимент насчет пения, потому что Увертюр действительно неплохо мурлыкал мелодии. Но инстинктивно пиротехник знал, что лучше этого не делать.

— И никому про пение, ясно вам? — лишь подтвердил мысли пиротехника режиссер.

— Я даже ничего не разобрал, господин Увертюр.

— Вот и славно, — режиссер вышел.

Отойдя на достаточно большое расстояния от театрального зала, Увертюр убедился, что его не будет слышно, что рядом никого нет, и возобновил пение. В такт мелодии прыгал живот, а вместе с ним красный пиджачок.

Увертюр уже собрался на второй этаж, но тут в него чуть не влетел кто-то. Режиссер резко оборвал пение, вновь втянул живот и нахмурился, приготовившись отчитывать нерадивых работников.

— Что вы тут шляе… — начал он, и тут же опомнился, увидев перед собой Октаву Крокодилу. — А, госпожа Октава! Простите, простите, просто сегодня все как с цепи сорвались, в такую рань уже на работе…

Увертюр знал девушку, а вот она не особо была знакома с режиссером, так, знала, что он в принципе существует — та еще проблема во время диалога.

— Да, конечно, ничего страшного, — Октава решила не обращаться к Увертюру по имени, которого не знала. — А вы случайно не знаете, где Глиц… простите, Глиццерин Пшикс, я очень-очень его ищу.

— А, вот он-то как раз и есть та причина, по которой я нечаянно чуть на вас не наругался… Конечно же, он уже на работе, там, в зале, — режиссер махнул рукой в нужную сторону. — Он как обычно, просто влюблен в свою работу! Всем бы так.