прохожие стали поглядывать на них с улыбкой. Воинственный пыл Линдена угас, будто смех прогнал все тревоги, такой радости он не чувствовал уже давно. Брат и сестра стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу. «Я тебя люблю, парень», – прошептала Тилья. «Я тебя люблю, детка».

Они сказали друг другу эти слова впервые в жизни.

Шесть

Когда среди дерев стою один в лесу,

Я знаю, что они утешат и спасут.

Я скроюсь среди них иль возвращусь в себя,

Они меня хранят, заботясь и любя.

Виктор Гюго. Деревьям

Я стоял, спрятавшись за самым толстым деревом. Я думал, что Сюзанна найдет меня быстро. Но ее все не было.

Я начал уже беспокоиться. Я не слышал ее голоса. Она не звала меня, как обычно. И тогда я осторожно, стараясь, чтобы она меня не заметила, выглянул из-за дерева.

Я даже не понял, что такое я увидел. Для меня это не имело никакого смысла. Сюзанна лежала на земле. Я видел только ее волосы, разметавшиеся по траве, и белые голые ноги.

На нее что-то навалилось. Какой-то огромный, темный мешок, пятнистый, грязный. Но этот мешок двигался, и еще я понял, что он делает ей больно. Я слышал ее сдавленное дыхание, как будто ее били или резали ножом. У этого мешка были большие красные руки, и они сжимали ее шею.

Мне никогда еще не было так страшно. Я знал, что там чудовище, то самое, из страшных снов. Чудовище, которым пугают детей. Но сейчас это был не сон. И вообще, это же день, а не ночь. Я видел, что она борется. Борется изо всех сил. Она извивалась и сопротивлялась, но чудовище было гораздо сильнее, чем она, и больше.

Я хотел убежать, но не мог даже пошевелиться. Меня парализовал страх. Чудовище двигалось на ней все быстрее, в каком-то омерзительном исступлении. Она задыхалась, а оно что-то бормотало, это было ужасно.

Мне казалось, я сейчас потеряю сознание от страха. Я описался прямо в штаны. И заплакал. Мне хотелось выть и кричать. Я не знал, как помочь, куда и к кому бежать. Дом был слишком далеко.

И потом, если я пошевелюсь, чудовище меня увидит. И придет за мной.

* * *

«Почему вы стали фотографом?» Этот вопрос Линдену задавали часто. И он не уставал отвечать на него, как и отец не уставал рассказывать историю своего первого спасенного дерева. Линдену самому нравилось вспоминать, как он учился у старого господина Фонсоважа, подарившего ему его первый фотоаппарат, «практику», и как в его жизни появилась «лейка». И все же о некоторых сторонах своей профессии он рассказать не мог. Как, например, объяснить, что фотографировать для него – значит учиться? Ведь его не поймут, решат, что он педант и формалист. Он не стремился никого поучать, не считал, что выполняет некую миссию, не любил, когда стоящие перед его камерой люди начинали позировать. Но это были личные ощущения, которые он не собирался выставлять напоказ и не мог сформулировать. Однажды какой-то французской журналистке, снимавшей его самого для журнала, он попытался объяснить, что фотография – это некий универсальный язык, но эта мысль, произнесенная вслух, ему самому показалась примитивной и фальшивой. Журналистка только улыбнулась. Как ей было объяснить, что все не так просто, что у каждого фотографа есть собственная версия этого языка? Тогда он предпочел сказать, что даже без аппарата в руках мысленно фотографирует все вокруг, что хочет обессмертить все прекрасное или все трагическое, причем обессмертить по-своему, так, как видит только он один.

В эту среду утром, в больнице, он фотографировал отца то на «лейку», то на телефон. В маленькой палате было плохое освещение. Поль проснулся и широко раскрытыми глазами смотрел на него. Из носа у него по-прежнему торчала кислородная трубка. Поскольку лицо было перекошено, Линден не мог понять, улыбается ли отец, но ему хотелось думать, что он больше не страдает. Как всегда, когда в руках у него появлялась камера, слова оказывались не нужны. Он сосредоточился на своей задаче: стал фотографировать руки отца, узловатые и неестественно бледные на желтом покрывале. Врачей все не было. А может, они приходили раньше? Вышколенные медсестры выполняли свою работу. На экранах, висящих над кроватью, ползли красные, зеленые, желтые линии, ритмично мигали цифры. Линден смотрел на изможденное, исхудавшее тело отца в синей больничной одежде. Он знал, что для мамы и Тильи это станет потрясением. Всего лишь за четыре дня Поль страшно постарел, теперь он выглядел куда старше своих семидесяти.

В палату бесшумно вошла женщина. Лет пятидесяти, полноватая, с короткими седыми волосами, в твидовой юбке и коричневом кардигане. Она поздоровалась с Линденом. Он не знал ее, но поздоровался тоже, несколько удивленный. Она представилась: Доминик, голос был тихим и приятным. Наверняка женщина ошиблась палатой, но нет, она спросила, как себя чувствует отец. Она его знакомая? Какая-нибудь любительница деревьев? Словно предваряя расспросы, женщина объяснила, что является волонтером и давно уже помогает профессору Мажерану. Обычно она приходит по вторникам, но теперь из-за наводнения и новых пациентов, эвакуированных из других больниц, она здесь почти всегда, врачам нужны помощники. Поначалу Линдена смущало ее присутствие, тем более что она заняла кресло напротив него, положила сумку на пол и, казалось, расположилась здесь надолго. В нем росло раздражение: как попросить ее уйти? Это будет выглядеть не слишком вежливо, она, похоже, славная женщина. Она вытащила из сумки вязанье, и в руках засверкали спицы. Он уставился на длинную полосу синей шерсти. Шарф? Рукав? Линден видел сегодняшние новости? Это нечто, правда? К счастью, она живет в Четырнадцатом округе, рядом с больницей. Сена уже поднялась на восемь метров, и это еще далеко не конец. Вода уже преодолела исторический уровень 1910 года! Линден видел кадры с Эйфелевой башней? Марсово поле полностью под водой, и башня как будто стоит посреди гигантского озера. Это какое-то безумие, ну, то, что сейчас творится, да? По Парижу теперь можно передвигаться или на катере, или на лошади. Она сама видела в теленовостях репортаж про конную полицию, полицейские ехали по проспекту Боске, и вода была лошадям по грудь. А что творится в пригородах? Там люди страдают так же, но внимания к ним куда меньше, чем в Париже. Пригороды всегда были незащищенной зоной, а