Лежа на жестком топчане, Михаил Иванович представлял себе, какими красивыми были бы их дети. Девочек со временем можно было бы устроить к генерал-губернатору или даже ко двору во фрейлины, а мальчики непременно продолжили бы семейную традицию и стали бы офицерами.

При этих мыслях Ушаков начинал кусать губы, а думая о том, каким позором покроет семью его благородный вроде бы поступок, который сочли изменой, не мог сдержать слез. Да, боевой офицер, кавалерист, рубивший неприятеля налево и направо, видевший смерть и неописуемые страдания товарищей, а также бесчисленные людские несчастья по дорогам войны, плакал как ребенок. От обиды, от бессилия, от непонимания мироустройства, которое позволяет отправлять на эшафот столь драгоценный человеческий материал.

На рассвете в камеру вошли два караульных гвардейца.

— На выход пожалуйте, ваше благородие, — мрачно произнес один из них, опуская ружье со штыком.

— Можешь не утруждать себя, братец, — сказал Ушаков твердым голосом, вставая с топчана и указывая на штык. — Я озорничать не буду, да и штыков не боюсь давно.

— Тогда, значит, пойдемте, господин ротмистр, — гвардеец повесил ружье на плечо.

— Значит, все?.. — зачем-то спросил Ушаков.

Тот спокойно кивнул. Видать, в жизни довелось ему немало сопровождать людей до виселицы. Так что насмотрелся и не такого. Скорее всего, даже утратил способность сопереживать и сострадать.

Они шли по пустынному двору Петропавловки. Пронизывающий ветер завывал неприветливо, тревогой и безысходностью дышало внутреннее пространство крепости. Ротмистр шел и дивился наступившим спокойствию и смирению. Лишь вспомнив про ужин с государем, он ухмыльнулся.

— Эх, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, — жалко, матушке с батюшкой уж не расскажу про чудный обед с царем. А вот любопытно мне, помнят ли о таких вещах на том свете?

— Последнее желание имеете, ваше благородие? — услышав бормотание осужденного, поинтересовался второй караульный, до сих пор хранивший молчание.

— Водки бы мне, голова раскалывается после вчерашнего, — с веселой усмешкой попросил ротмистр.

— Смелый вы человек, ваше благородие, — заметил тот, что ранее первым зашел в камеру вести Ушакова на казнь, судя по всему, старший. — Нечасто в крепости увидишь такую стойкость. Обычно плачут грешные, а у иных ноги отнимаются.

— Так как насчет водки?..

Караульные переглянулись. Старший кивнул, и другой распахнул шинель, извлек небольшую флягу и поднес ее ротмистру.

— Пейте, ваше благородие. Помолитесь за нас, как предстанете перед Господом. Мы — люди служивые… Нет за нами греха.

Перекрестившись, Михаил Иванович сделал добрый глоток и, видя, что караульные не спешат забрать флягу обратно, повторил. Тепло сразу же разлилось по телу.

— Как оно? — спросили караульные одновременно.

— Хороша чертовка, — ответил ротмистр, возвращая штоф. — На Руси без водки никак нельзя. Ни в горе, ни в радости, ни в бою, ни перед казнью.

— Это точно, — хохотнул старший. — Однако же поторапливаться нам надо. Скоро пушка стрельнет. Нас заругают, коли вовремя не доставим осужденного.

Вид эшафота произвел-таки на Ушакова впечатление. Он сник, тело чуть дрожало от холода и страха перед неотвратимой развязкой и Вечностью. Ротмистр поднялся по скрипучим ступенькам, кивнул палачу, который не ответил на это неуместное приветствие.

При деле присутствовали офицер и еще некто гражданский. Офицер начал зачитывать приговор. До ротмистра доносились лишь обрывки фраз. Надежда на доброту императора, теплившаяся в сердце Ушакова вплоть до того момента, когда его нога коснулась первой ступеньки эшафота, растаяла. Смирившись со своей судьбой, он смело, как подобает русскому офицеру, шагнул на скамейку и сам потянулся за веревкой…

* * *

Заседание Государственного совета закончилось далеко за полночь. Но и после царь до самого утра сидел с ближними, рассылал депеши и распоряжения, в нетерпении принимал курьеров, ожидая главного — гонца от Михаила Илларионовича Кутузова. Содержанием секретного послания Наполеона Александр поделился только с князем Волконским.

— Князь, — Александр пристально глянул на своего приближенного и друга, — Наполеон предлагает перехитрить всю Европу и вместе с Францией далее вершить ее судьбы.

Волконский усмехнулся.

— Верно, не в ладах со здравым смыслом находится император французский, коли в дни несмываемого позора предполагает, что вы станете вести с ним какие-либо переговоры. Я хорошо помню, как в июне посылали вы к нему Балашова с намерением убедить вывести армию из России в обмен на готовность к переговорам.

— Да, тогда я дал клятву перед Богом не вести больше никаких бесед с этим человеком, если он хоть на сажень продвинется по нашей земле. И все стало ясно, когда он занял Вильну. А поляки приветствовали его, не понимая, что и их ждет участь несчастных, коих бессовестно грабили и убивали озверевшие от голода и лишений солдаты так называемой великой армии. Наполеон зарвался и получил по заслугам.

Внимательно слушая своего государя, Волконский уловил необычные нотки в его речи, будто Александр уговаривал себя следовать данной клятве, а значит, имел некоторые сомнения.

— На сердце моем печаль, князь, — сказал царь после минутного раздумья. — Понимаю, что сполна должен получить коварный Бонапарт за обман и великие беды, которые принесло моему народу это нашествие. Но ведь не лишено смысла и его предложение. Ах, если бы только возможно было его принять!

— Простите, Ваше Величество, простите мою дерзость, — с тревогой произнес Волконский, — я Вас не понимаю.

— Князь, кровью и потом русского солдата мы уничтожаем не армию Франции, а открываем Англии и иным державам пути к господству в Европе. Если взглянуть сквозь туман, коим окутано будущее России, то возможно увидеть, как освобожденная нами Европа через сто лет объединяется против нас. И нет иной страны в Европе, кроме Франции, с коей мы смогли бы совместно возглавить строительство общеевропейского дома — от океана и до океана.

Волконский молчал.

— В наших руках судьба России и нашего народа. Как можно ставить ее в зависимость от боязни потерять лицо или гордость, даже если сие есть лицо и гордость государя? — Царь прошелся по зале и вернулся к столу. — Да пусть уж лучше весь народ, подданные мои, дворянство отвернутся от меня и заклеймят позором за соглашательство с врагом, но разве стоит ради укрепления власти своей на коротком отрезке твоей земной жизни ставить под угрозу благополучие будущих поколений?

— Государь, Вы — человек величайшей нравственной силы, — с низким поклоном произнес ошеломленный князь. — В веках будут помнить сего государя, мудрого и благочестивого. Но народ мудр и сейчас уповает на нас, чтобы мы изгнали и наголову разбили супостата, пока не будет ему места не то что в Париже, а и на всей земле.