Милу удивило, как непринужденно описывает Камилла Робертсон этот эпизод. Как будто она свела счеты с прошлым, совершенно примирилась с ним и ей незачем что-либо скрывать. В ее тоне не было затаенной обиды, только легкая грусть.

Беришу хотелось, чтобы женщина поскорей дошла до сути, но он понял, что нужно дать ей выговориться.

– В первый раз он позвонил, когда мне исполнилось шестнадцать лет, прямо в день рождения. Телефон трезвонил и трезвонил, было два часа дня, а бабушка обычно спала до шести. Потом звонки прекратились, но вскоре раздались опять. Тогда я и ответила. Со мной заговорил мужчина, он поздравил меня. Это было необычно, ведь никто и не вспоминал, когда у меня день рождения. До сих пор мне разве что в приюте доставался торт со свечками, и я дула на них вместе с другими пятью ребятишками, которые родились в этот день. Здорово, конечно, но ведь это не лично для тебя. А вот когда этот человек по телефону сказал, что позвонил именно мне, – это… было лестно.

Мила оглядела фотографии Робертсонов, развешенные по стенам. Десятки именинных тортов, сияющие личики, вымазанные кремом или взбитыми сливками.

– Тот человек сказал вам, кто он такой? – спросил Бериш.

– Да я и не спрашивала. Какая разница. Все прочие называли меня «внучка Норы», а если я самой Норе была нужна, то она обходилась дурными словами. Поэтому важно было одно: то, что он меня назвал по имени. Спросил, все ли у меня хорошо, как я вообще живу: как дела в школе, кто мои друзья, какой у меня любимый певец или группа. Но он и без того многое обо мне знал: что мне нравится лиловый цвет; что, если у меня в кармане заведется немного денег, я сразу же бегу в кино; что я без ума от фильмов о животных и хотела бы завести собаку по кличке Бен.

– И вас не удивило, что ему известны такие подробности? – поразилась Мила.

Камилла с улыбкой покачала головой:

– Уверяю вас: тогда меня больше удивило то, что кто-то вообще мной интересуется.

– И что случилось потом?

– Он стал звонить регулярно. Обычно по субботам, во второй половине дня. Мы разговаривали минут по двадцать, больше всего обо мне. Он был такой милый, мне и знать не хотелось, кто он и каков на вид. Даже порой было приятно думать, что он избрал меня для каких-то особых отношений. Он никогда не просил никому не рассказывать о наших беседах, поэтому я и не думала, что у него какие-то дурные намерения. Он никогда не добивался встречи, не требовал, чтобы я что-то сделала для него. Он был моим тайным другом.

– Как долго вы вели эти беседы по телефону? – спросил Бериш.

Женщина призадумалась.

– Около года, кажется… Потом звонки прекратились. Но предпоследний я помню до сих пор. – Камилла помолчала, потом заговорила серьезным тоном: – Он задал мне вопрос, который никогда не задавал и который звучал примерно так: «Ты хотела бы начать новую жизнь?» Потом объяснил, что он имеет в виду. Если бы я захотела, то могла бы поменять имя и город, начать все сначала, без бабушки, и, может быть, даже завести собаку по кличке Бен.

Мила с Беришем обменялись многозначительными взглядами.

– Он не объяснил, как все произойдет, сказал только, что, если я захочу, он сможет это устроить.

Мила потянулась к столику, поставить чашечку с кофе, очень медленно, чтобы не нарушить создавшуюся атмосферу.

– Мне это показалось глупым, я подумала, что он шутит. Но он говорил на полном серьезе. Я его заверила, что у меня все хорошо, что мне не нужна другая жизнь. На самом деле я просто хотела его успокоить, мне было жаль, что он так из-за меня переживает. Он сказал, чтобы я хорошенько подумала и дала ответ в следующую субботу. Когда он перезвонил через неделю, я повторила все то же самое. Он вроде бы и не расстроился. Мы поговорили о том о сем. Я и не знала, что эта наша беседа – последняя. Помню, когда через семь дней телефон не зазвонил, я почувствовала, что все меня покинули, – такого со мной еще не было. – Младенец в колыбели заплакал, и Камилла Робертсон отрешилась от грустных мыслей. – Извините, – сказала она, вскакивая с места.

Мила повернулась к Беришу и проговорила вполголоса:

– У меня такое впечатление, что она далеко не закончила.

Спецагент ткнул пальцем в коричневый конверт с заявлением:

– Мы еще должны поговорить об этом…

38

Чуть позже Камилла Робертсон вернулась, захватив ребенка с собой.

Садиться она не стала, стоя укачивала ребенка на руках, пока тот не заснул.

– Он не выносит жары, откровенно говоря, и я тоже. Господь, да будет Он благословен, даровал нам в этом году долгое лето.

– Скажите, Камилла, – вмешалась Мила, – вы ведь говорили с этим человеком по телефону еще раз…

– Это случилось много лет спустя. Мне было двадцать пять, и я пошла, что называется, по кривой дорожке. Когда я достигла совершеннолетия, бабка выставила меня из дома. Сказала, что больше не обязана меня содержать. Через какое-то время она преставилась, и я каждый день молюсь за нее, чтобы она попала в рай.

– Когда вы оказались без крыши над головой, дела приняли скверный оборот, – вставил Бериш.

Камилла взглянула на него без смущения:

– Да, это так. Вначале мне было страшно, но все-таки я очень рассчитывала, что теперь-то буду счастлива. Один Бог знает, как я заблуждалась… В первую же ночь, которую я провела на улице, у меня украли то немногое, что я имела. На другой день меня увезли на «скорой» с трещиной в ребре. Через неделю я поняла, как здесь выжить, и стала торговать собой. А через месяц открыла тайну, как быть счастливой в этом аду, выкурив первую дозу крэка.

Чем дольше Бериш смотрел на уравновешенную, любезную женщину, сидевшую перед ним, тем меньше ему верилось, что она говорит о себе.

– Меня много раз задерживали, то сажали в тюрьму либо отправляли в лечебницу, то выпускали, но я продолжала вести прежнюю жизнь. Днями не ела, чтобы накопить на дозу. Крэком со мной расплачивались клиенты – те немногие, что еще не брезговали иметь со мной дело, ведь я была кожа да кости, волосы выпадали, зубы шатались. – Пока она говорила, малыш тянулся к ее груди, хватался ручонками за блузку.

Картины чистой, ничем не запятнанной жизни, разворачивающиеся перед глазами полицейских, никак не вязались с теми, что возникали в памяти женщины, пока она рассказывала.

– Помню, был зимний вечер, дождь лил как из ведра. На улице ни души, но я все ходила и ходила, ведь нужно было набрать денег на дозу. И потом, мне и деваться было некуда. Чаще всего я пребывала в каком-то параллельном измерении, от всего отрешенная. Это случалось, когда я принимала наркотик, но и когда была чистая – тоже, потому что единственный инстинкт выживания, какой у меня остался, толкал меня не на то, чтобы поесть или поспать, а на то, чтобы закинуться. Когда буря разбушевалась не на шутку, я укрылась в телефонной будке. Не помню, как долго я там сидела, дожидаясь, пока дождь кончится. Я промокла насквозь, страшно замерзла. Растирала себя руками, чтобы согреться, но это не помогало. И тут телефон в будке зазвонил. Помню, я долго на него смотрела, не понимая, что происходит. Слушала и слушала, как он звонит, не осмеливаясь снять трубку. Что-то говорило мне, что звонок не случайный. Что звонят именно мне.