Я рисую орхидею, подаренную мне Жозетт Дей: рука в белой перчатке держит этот цветок; фоном служит мое полукруглое окно, через которое видны сады Пале-Рояля. Увы! На садовых скамейках сидят девушки. Для них я – зрелище. В дверь звонят. Девушки в саду смеются, я иду открывать. У меня просят автограф; я даю его, снова сажусь рисовать; снова звонят, и снова, и снова, и снова. В конце концов я рычу:

– Оставьте меня в покое!

Жан выходит, чтобы узнать, в чем дело, выговаривает мне:

– Раз ты выбрал профессию актера, то должен с улыбкой воспринимать свою популярность. Даже если в ход идут такие хитрости, это все-таки знаки внимания.

Он прав, и это заставляет меня улыбнуться. Через открытое окно я слышу болтовню девушек. «Придется Жюльетте взбираться на балкон к Ромео». Девушки беспрестанно толпятся у нас на лестнице, смеются, стонут. Я боюсь, что весь этот шум мешает Жану работать.

Я заканчиваю картину с цветами, которую называю «Зеркальный шкаф отеля Божоле». Андре Дюбуа пожелал, чтобы я написал ее для него. Я очень любил и уважал его. В начале нашего знакомства я был с ним довольно холоден. Этот добрый и щедрый человек без конца оказывал услуги Жану. По глупости я думал, что, если выкажу ему свою дружбу, он подумает, что мне что-то от него надо. Поэтому, когда в годы оккупации он занимал менее высокие посты, я мог без стеснения выказать ему то восхищение и дружбу, которые к нему питал.

Жан собирается писать новую пьесу. Мы едем в Бретань, останавливаемся у друзей Поля. Их дом называется Таль-Мур. Пока Жан пишет, я рисую. Мулуку Бретань нравится еще больше, чем мне. В доме холодно из-за введенного режима экономии. Я опасаюсь, что Жан заболеет, работая в ледяной комнате. Его, несомненно, защищают напряжение и те внутренние силы, которые дает творчество.

Он читает мне первый акт. Удивляясь сам себе, я говорю, что монолог королевы недостаточно живой… что с ее стороны должно быть больше вопросов, что паузы, предусмотренные моей ролью, должны звучать как реплики, что тогда она сама вынуждена будет давать на них ответы. Жан соглашается со мной и соответственно переделывает первый акт.

Перед тем как начать писать, он спросил меня, что бы я «хотел делать в своей роли». Шутя, как если бы я хотел озадачить товарища, я ответил:

– Молчать в первом акте, плакать от радости во втором и упасть навзничь с лестницы в третьем.

Уже в первом акте он совершил чудо, дав мне возможность молчать. Он сказал, что хотел бы закончить пьесу к Рождеству. И действительно, в этот вечер она была завершена. Он должен прочитать нам ее после ужина. Этот рождественский ужин, хотя и замечательный, тянулся бесконечно. У нас была елка, украшенная дождиком. Жан нарисовал семь больших ангелов, по одному для каждого из членов семьи Таль-Мур, принимавшей нас. Наконец рождественский подарок Жана – пьеса.

Он читает ее нам своим теплым, немного скрипучим голосом, как всегда, в неподражаемом ритме – выделяя каждое слово и почти не делая связок между ними.

Какая великолепная идея! Одиночество двух существ, пожирающих самих себя. Жан хочет назвать пьесу «Азраил» (ангел смерти), но это название уже использовалось. Он думает о другом: «Смерть подслушивает у дверей». Это название мне очень нравится. Еще он предлагает «Красавица и чудовище».

– О нет, Жан, – протестую я, – мне так хочется, чтобы ты сделал фильм по «Красавице и чудовищу»!

Эта поражающая странной красотой пьеса получила название «Двуглавый орел». Снова Жан написал то, чего от него не ждали. Это был самый чудесный подарок, который я мог получить к Рождеству.

В Париже Жан встретился с Маргаритой Жамуа, чтобы прочитать ей пьесу, написанную, кстати, для нее. На чтении присутствовали госпожа Искавеско, Кула Роппа, Берар, Борис Кохно. Все были потрясены. Маргарита Жамуа встала, не говоря ни слова, вышла, потом вернулась и высказала свое суждение четырьмя фразами, как если бы Жан Кокто был неопытным двадцатилетним дебютантом. Все почувствовали ужасную неловкость и расстались молча.

– Я думаю, что она боится, что не справится с этой ролью, – сказал я Жану.

Позвонила Кула Роппа, закадычная подруга Маргариты Жамуа:

– Поведение Маргариты было возмутительным. Впрочем, эта роль не для нее. Она не сможет ее сыграть.

Берар того же мнения. Никаких новостей от Жамуа. Значит, нужно искать другой театр, другую актрису. Я предлагаю Эдвиж Фейер. Жан позвонил ей. Они договорились о встрече. Кажется, на 1 февраля 1944 года.

Неожиданно умер Жироду. Жан потрясен. Он позвонил Эдвиж, чтобы отменить чтение. Она сказала:

– Почему? Мое сердце, наоборот, еще более способно вас понять. Нужно продолжать работу.

Мы поехали к Эдвиж. На ней лица нет. После чтения она не скрывает своего волнения.

– Впервые, – говорит она, – я услышала пьесу, настоящее произведение, и притом пьесу для театра. Вы мне ее дарите?

Жан ответил, что она сделает ему подарок, приняв пьесу. Они обнялись.

Потом мы поехали в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю, на улицу Сен-Доминик, где проходила простая, волнующая церемония. И возмутительный финал при выходе: на нас набросились любители автографов. Я поклялся больше не ходить на похороны знаменитостей.

Маргарита Жамуа вдруг вспомнила о пьесе, без конца звонит. По-видимому, она узнала, что Эдвиж согласилась играть ее в театре Эберто. Она приехала к Жану и обвинила его в измене. Собирается ехать к Эдвиж и Эберто. Берар, который случайно оказался тут же, успокаивает ее. Мы объясняем ей, что своим отношением она дала понять, что не хочет играть в пьесе.

Жан пишет большую и прекрасную поэму «Леона». Я в это время ставлю «Андромаху» в театре «Эдуарда VII». Начинаю делать макеты декораций и костюмы, учу свою роль и готовлю постановку. Брессон приглашает меня сняться в его будущем фильме «Дамы Булонского леса».

– Но, по-моему, в нем должен был сниматься Ален Кюни?

(Я узнал об этом, поскольку Жан писал диалоги для этого фильма.)

– Продюсер не хочет брать Кюни.

– Я считаю неправильным, чтобы продюсер не давал режиссеру свободы в распределении ролей. Вы хотите, чтобы снимался Кюни?

– Он именно тот типаж, который нужен.

– Вы мне разрешите поговорить с продюсером Плокеном?

– Да. Он хочет, чтобы играли вы.

Я объясняю Плокену, что я отказываюсь сниматься в фильме потому, что не могу допустить, чтобы он отказал Кюни. Он обвиняет прокатчиков. Я рассказываю об этом Жану, и он просит Польве взять фильм Брессона и Кюни. Тот же ответ: прокатчики против. Польве был продюсером «Вечерних посетителей», в котором играл Кюни. Это был фильм Карне, имевший огромный успех. Ален Кюни был, как всегда, великолепен. Я возмутился этим единогласным вето, окончательно отказался сниматься и пригласил Кюни на роль Пирра в «Андромахе».

В квартире на улице Монпансье было нелегко сосредоточиться. Не понимаю, как Жан мог писать. Девицы под дверью, на лестнице, на улице создают невообразимый шум: звонят в дверь, по телефону. Одна девушка падает в обморок. Консьержка, к которой ее отнесли, зовет меня. Я узнаю ее: она уже падала в обморок на лекции по кино в «Студии 28». В третий раз она упадет в обморок на гала-просмотре «Кармен» в кинотеатре «Нормандия». В тот день фильм не имел большого успеха, возможно, потому, что билет стоил тысячу франков. Я выходил из кинотеатра вместе с толпой, которая начинала меня дергать со всех сторон. Я уже не знал, как из нее выбраться, как вдруг какая-то девушка падает без сознания у моих ног. Я беру ее на руки и, воспользовавшись этим обстоятельством, расчищаю себе дорогу. Я кладу ее на парапет у входа в метро. И слышу: «Грубиян!» Она была без сознания не больше, чем я. И я прекрасно это понял. История этой девушки на этом не заканчивается. Однажды она звонит у моей двери и говорит: