…пока смерть не разлучит нас.

Еще шаг, и он оказался строго под ангелом.

«Десять лет я трудился, чтобы найти точку и вес магнитов и железа, дабы удержать ангела в воздухе. Помимо трудов немало и средств употребил я на это чудо…»

Что ж, воистину чудо. Сотни посетителей «Храма очарования» любовались им без всякого для себя вреда. Но иллюзионист не знал, что однажды под ангелом, окунувшись в мощное магнитное поле, встанет князь Волмонтович – тот, кто был убит и воскрес неизвестно чьим попущением, в чьих жилах пляшет живое электричество угрей из Америки, а на руках и ногах, как у индийской танцовщицы-баядеры, тускло блестят браслеты из драгоценного алюминиума.

Лишь Пан Бог всеведущ – и оттого предусмотрителен.

От ангела снизошло сияние.

Звуки валторны разрослись в целый оркестр. Князь увидел себя посреди бальной залы, танцующим с Хеленой мазурку. Временами мазурка, и без того идущая по кругу, превращалась в вальс – Волмонтовичу неодолимо хотелось не только кружить по зале, но и кружиться самому. Каблук о каблук. Подскок на левой ноге. Сойдясь близко-близко – завертеться снежным бураном: раз-два-три, раз-два-три…

Что-то было не так. Неправильно.

Князь страстно желал понять: что? – но сияющие глаза Хелены придвигались вплотную, и нить рассуждений терялась. Главное: выстрелить. Помочь Пану Богу (пану Сверчку?) навести молнию на цель – и в рай. В вечный танец.

Мы и тебя, полковник Эрстед, возьмем – как же это, в раю без друзей…

– Однообразный и безумный, —

застрекотало из угла, —

Как вихорь жизни молодой,

Кружится вальса вихорь шумный;

Чета мелькает за четой…

«Чета? – князь вспомнил, как в бытность Казимиром Черные Очи предводительствовал тремя гайдуцкими четами. – Эрстед прислал мне письмо в Семиградье. «Запомните это слово, – писал он, – алюминиум, «светоносный». В нем ваша судьба, ваш диагноз и ваше лечение…»

Хелена нахмурилась. Ей не нравилось, что партнер отвлекается на какого-то Эрстеда. Князь же напротив, едва вспомнив полковника, почувствовал, что трезвеет. Зала исполнилась резкого, неприятного света, напоминающего сверкание Вольтова столба. Блеск свечей померк, уступил пространство захватчику.

Князю показалось, что он – стрелка компаса, ищущая полюс. Или, если угодно, ствол орудия, направляемого на цель.

Танцоры, роясь вокруг, подмигивали Волмонтовичу. Он узнавал их – не всех, но многих. Вот совершает променад Мирча Вештаци, хранитель клада. Вот скачут, подбоченясь, русские военнопленные, расстрелянные князем под Лейпцигом. Идет вприсядку казак, зарубленный у корчмы. Лупит ладонями по коленям цыган, выпитый близ Тотенталеша. Слева, справа, напротив – ни одной живой души, сплошь покойники.

Мертвецы смеялись без злобы: танцуй! вертись! ты наш, родной!

Из дам он узнал лишь Бригиду – та стояла на пороге залы, как будто сомневалась: войти или выйти? Рядом с ней, держа спутницу под руку, на князя смотрел барон фон Книгге. Он тоже не спешил присоединиться к танцующим, в знак чего имел шпоры на сапогах.[39]

Заболела голова. Ладони-невидимки ударили по ушам – оглушили, превратили звуки оркестра в ватные затычки. Расхотелось стрелять. Чувствуя, как холодный пот струится вдоль хребта, князь вдруг понял, что не так. В его танце с Хеленой вел не кавалер – дама.

– Хелена!

Она стерла улыбку с лица. Стало ясно: эта мазурка, или вальс, черт побери их обоих, – на троих. Помимо девушки, пару Волмонтовичу составлял некий господин в сенаторском мундире красного сукна, с «Анной-на-шее».[40]Бесстыже нарушив канон, да и приличия, надо сказать, сенатор цепко держал князя с Хеленой – направляя и подталкивая.

– Холера ясна! Вы забываетесь, ваша милость!

Заметив, что его присутствие обнаружено, сенатор отступил на шаг. Лицо человека исказилось, превращаясь в маску – посмертную маску из гипса. Миг, и сенатора заступили танцоры, а сам он бегом кинулся к выходу из залы. Почтенный господин сейчас напоминал горе-охотника, преградившего путь тигру лишь затем, чтобы выяснить: порох в его ружье отсырел.

Вслед за ним ринулась прочь Хелена.

– Стой! Стой, курва!

Сгинул бал мертвецов. Темный лес, ничем не похожий на парк с беседками, встал отовсюду. Мерзавца-сенатора, хитроумного штукаря, не было видно нигде. Зато Вражья Молодица – белокурая всадница – мчалась во весь опор, горяча кобылу, не разбирая дороги. Путь за ее спиной зарастал буреломом – так рубцуется рана.

Не узнал! Зажмурил ясные очи, ручки целовал; верил, как Матке Боске…

– Пан Woronoy! Где ты, брат!

И конь явился.

Взлетел улан в седло. Ожег лихого жеребца плетью. Догоню! Меня, князя Волмонтовича, – вести в чужой пляске, как глупую панёнку? Дурачить, колпак шутовской примерять?! Не прощу!.. Синие искры шипели в крови, текущей по венам. Валторна ангела звенела трубой Судного дня. Билась злоба в висках, в сердце, в печенках, прожженных насквозь чистейшей, будто «царская водка», ненавистью.

Черный, как ночь, несся обманутый кавалер за девицей, белой как снег.

– Захрестили мы смерть, захрестили старую,

До завтра, до пислязавтра, до свитлого свята…

Трещал сухостой. Охала, расступаясь, чаща.

Колоколом гудел лес.

Князь скакал не один. Пан Глад, пан Никто, пан Игрок, пан Кат и пан Гайдук летели плечом к плечу с озверелым Волмонтовичем. Гей, уланы! – вон она, кобыла бледная, вон и плащ белый, мелькает бродячим огоньком в сплетении ветвей.

Стой, Вражья Молодица!

Свадьбу играть будем!

– Смерть, выйди геть,

Выйди з нашего села…

Нет.

Не догнал.

* * *

– Мою шинель!

– Вот она, вашескородие! Вы уходите?

– Да.

– А фокусы? Иллюзион?

Служитель не мог поверить своему счастью. Гость – по всему видать, офицер в отставке, свихнувшийся на кавказской войне, – который минутой раньше вертелся под ангелом в безумной пляске, вернулся не за тем, чтобы разодрать бедняге-лакею горло зубами.

Он всего лишь – слава тебе, Боже! – решил уйти.

– Фокусы? Спасибо, насмотрелся.

– Торвен, останься у дверей.