Брать с собой пистолеты Эрстед категорически запретил. Волмонтович закатил скандал, требовал, умолял – нет, и все. Нам, сказал полковник, только пальбы на Невском не хватало. Велика баталия! – скрутить старика восьмидесяти лет…

Им повезло. В вечерней толпе гуляк, фланирующих по проспекту, Légion étrangère[43]затерялся так же безоговорочно, как песчинка – в Аравийской пустыне. Чиновники, барышни, гвардейцы, студенты, артельщики – река текла по тротуарам, без удивления огибая, без раздражения толкая недвижный островок у дома Энгельгардтов. Ближе к Казанскому мосту дремал будочник, опершись на алебарду. На миг очнувшись, он проводил смутным взором Огюста Шевалье, быстрым шагом двинувшегося в обход здания, пробормотал что-то вроде: «Экий детина! ей-богу, ражий детина! чтоб его батьке…» – и снова погрузился в сон.

– За мной, князь!

В холле никого не было. Служителю, с детства боявшемуся сумасшедших, повезло – он с полчаса как ушел. Иначе, вновь увидев «свихнувшегося офицера», бедняга мог и чувств лишиться. Взлетев по лестнице, Волмонтович быстрым шагом миновал опасное место под ангелом. Нет, ничего – на этот раз магниты не стали шутить с князем дурные шутки.

Следом на верхнюю площадку ступил Эрстед.

Крылатый, уставясь на полковника сверху вниз, и не подумал дудеть в валторну. Завода ему хватало на строго отмеренное время – до последнего визита гостей. С утра ангел требовал, чтобы в нем подкрутили пружину. Иначе он отказывался музицировать.

– Вперед!

Демонстрационный зал окутали сумерки. Гам с Невского едва доносился сюда, отсечен закрытым окном. Две свечи горели на зеркальном столике, за которым сидел Гамулецкий. По странной прихоти, в столе огоньки свечей не отражались. Зато они всласть отыгрывались на зеркалах стен – складывалось впечатление, что в искусственной анфиладе залов, замерев навытяжку, стоит орда лакеев с канделябрами.

Света в реальном пространстве это почему-то не прибавляло.

– Вы опаздываете! – сварливым тоном заявил старик. – Я устал ждать…

– Добрый вечер, Антон Маркович, – перебил его Эрстед. – У русских говорят: лучше позже, чем никогда. Это ничего, что я без приглашения?

Фокусник вскочил, едва не опрокинув стол. Дрожащей рукой схватив подсвечник, он поднял его вверх. Язычки пламени дрогнули на фитилях; свет – мигающий, нервный – облил полковника с головы до ног. Миг, и свет волной перетек на Волмонтовича, стоявшего чуть позади. Сам Гамулецкий при этом утонул в темноте. Лишь на седых, гладко зачесанных волосах играли блики, как на мотке серебряной проволоки.

– Штукарь! – с презрением сказал князь. – То вы здесь, панове, все штукмейстеры…

В черных окулярах его возникли два человечка со свечами. Но вряд ли это были лакеи – скорее уж два артиллериста с фитилями, готовые поднести их к запалам орудий.

– Мы не причиним вам вреда, – Эрстед говорил спокойно, без угрозы, опасаясь за здоровье старика. Восемьдесят лет, как-никак. В эти годы муха без предупреждения сядет, и заказывай место на кладбище. – Сейчас вы без принуждения пойдете с нами. Тот предмет, который вы должны передать князю, мы возьмем с собой. Если вы будете благоразумны, все закончится наилучшим образом…

Странное ощущение не покидало Андерса Эрстеда. Он чувствовал, что внимание фокусника, все душевные силы Гамулецкого направлены не на него, хотя именно полковник был здесь гостем нежданным и опасным. Нет, старик не отрывал взгляда от князя; губы его тряслись, и ниточка слюны спустилась из угла рта на гладко выбритый подбородок.

– А я предупреждал. Беги, Антоша, чего уж там…

Эрстед узнал голос: брюзгливый, скрипучий. Реплику подала голова «чародея», невидимая во мраке. Звук шел из угла – там размещалась полка, служившая голове прибежищем на ночь.

– Это невозможно, – еле слышно откликнулся старик. – Даже Калиостро не сумел бы изгнать ее, встань она за плечом. Боже, что вы наделали… Вы погубили нас! Скажите, вы человек?

– Да уж поболе вашего, – обиделся князь. – Андерс, друг мой! Сей древний пан мне изрядно надоел. Не пора ли завершать наш визит?

– Беги, Антоша, – повторила голова. – Бегом беги…

И рассмеялась – противным, дробным смешком.

Гамулецкий отступил на шаг. Бежать старику было решительно некуда – выход из зала загораживали двое сильных, имеющих военный опыт мужчин. Эрстед вспомнил о пистолете, из которого иллюзионист стрелял в арапа-автомата. Действительно, фокусник сунул руку за отворот сюртука, выхватил оружие – и, вздохнув, швырнул его на пол.

Пистолет был разряжен.

Громыхая по паркету, оружие улетело в угол – туда, где до сих пор хихикала голова «чародея», знающая ответы на все вопросы. Дрогнули огоньки свечей в зеркальных панно. Словно в ответ, из темных глубин раздались шаги. Они приближались, делались громче, и наконец к столику вышел арап с подносом в руках.

– Убей! – приказал Гамулецкий.

Не промедлив и краткой доли мига, арап запустил подносом в лицо Эрстеду. Тот едва успел пригнуться. Метательный снаряд просвистел выше, дуновение воздуха легко взъерошило полковнику волосы. За спиной раздался треск и звон. Кажется, поднос вдребезги разнес одно из зеркал.

Что-то произошло с отражениями свечей. Потеря бойца нарушила строй – по стенам пробежала рябь, огоньки задвигались, их стало больше. Эрстед почувствовал слабое головокружение. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на арапе – автомат шел к ним, выставив руки вперед.

«Драться с куклой? Пуля не причинила ей ущерба…»

Позади вскрикнул князь. Сразу же раздался звук удара – трость Волмонтовича угодила по чему-то твердому, обмотанному материей. Бросив взгляд через плечо, Эрстед обнаружил, что князь уже вступил в бой. Напротив Волмонтовича, стараясь вцепиться увертливому поляку в глотку, топтался один из лакеев-великанов, охранявших двери «Храма очарования».

Второй лакей заходил князю с тыла.

– Нам – лозу и взор любимой,

Друга верного в бою!

Видеть Бога – херувиму,

Сладострастие – червю…

От княжеского баритона дрогнули огни в анфиладе призрачных залов. Опережая естественный ход 9-й симфонии, неслышимой отсюда, князь затянул «Оду к радости» – торопя финал, один за всех, заменив и четверку солистов, и хор, положенный по замыслу великого Бетховена.

Трость порхала в воздухе на манер дирижерской палочки. Каждый взмах заканчивался хрустящим, зубодробительным аккордом. Ре-мажор – солнечная, сверкающая тональность «Оды…» – воцарилась в «Храме очарования». Даже стены налились желтизной осеннего леса. От этого не стало светлее, но голова «чародея» взвыла волком, угодившим в ловушку.