— Я же не против… — она вскидывает умоляющие глаза. Еще чуть-чуть — и расплачется. Пора брать себя в руки и вспоминать, кто тут мужчина. —  Просто нам надо потерпеть. Сколько там осталось? Неделя?

— Семь дней, два часа, пятнадцать минут, — чеканю я, кинув взгляд на часы. — Или, если считать до открытия загса: семь дней, одиннадцать часов и пятнадцать минут. Для тебя так принципиальна эта неделя?

Мне кажется, или это наша первая ссора?

Я встаю, пересаживаюсь поближе к ней и обнимаю за плечи, чтобы чувствовала — я рядом.

Но даже не ее успокаиваю, а себя. Она рядом. Не хочет никуда убегать, просто…

Просто — что?

— Да, — кивает Даша. — Принципиальна. Я хочу сохранить хотя бы видимость того, что я не серийная разбивательница семей. А то, знаешь, выглядит так, будто я не сумела увестит одного мужика из семьи, погрустила, собралась — и увела другого!

— Я ведь не он, Даш… — ловлю ее нервные пальцы, глажу их. Не так выглядят серийные разбивательницы семей. Не как пушистые маленькие блондиночки с оленьим взглядом карих глаз. — Даже если и женат. И влюблен в тебя. Разные истории могут выглядеть похожими, но на самом деле быть о разном.

Она поднимает на меня глаза, и я теряюсь в их бархатной темноте. Такое странное чувство — вроде бы она рядом, такая горячая и красивая женщина, которую я хочу так, что иногда днем на работе сводит судорогами мышцы. Но здесь и сейчас, в пяти метрах от огромной кровати, почему-то не тащу ее туда, раздевая по пути, хотя у нас осталось очень мало времени.

Вот эта кухонно-чайная близость кажется сейчас более ценной, чем влажное слияние тел.

Даша прислоняется ко мне виском, трется носом о плечо, а я целую ее в светлую макушку.

— Я ужасно злюсь на себя, — тихо говорит она. — Что не ушла от Валентина, когда поняла, что он будет таскать меня на коротком поводке еще очень долго. Надеялась… дура.

— И теперь пытаешься это исправить, убегая от меня раньше, чем я успею тебя предать?

— Не хочу, чтобы успел.

— Даш. — Я ловлю свой судорожный выдох, прячу его, контролирую то, как поднимается и опускается моя грудь, на которой пристроился мой пушистый испуганный комочек счастья. — Никогда. Слышишь? Даже если у нас… не сложится. Даже. Я все равно разведусь, я все равно буду стоять рядом с тобой и всегда скажу тебе правду. Я хочу, чтобы ты знала, что это ДРУГАЯ история. И бывают другие мужчины.

И хотя ее слезы режут меня тысячей ножей, я не прошу ее перестать плакать.

Ей нужно сейчас. Выплакать этот страх, поверить, что со мной безопасно.

— Он меня сломал… — бормочет она сквозь слезы, скорее себе, чем мне. — Я была такой сильной и смелой, Богдан, знаешь? В школе мы ходили ночами на кладбище и воровать кукурузу на поле, катались с горы, знаешь, где зимой трасса выходит прямо на реку? Я меняла работу за работой, если мне что-то не нравилось, самая ерунда. А потом уехала в Москву, потому что меня вообще не устраивало, как у нас тут ведут дела. Вечно по знакомству и за взятки. Я бы не решилась все бросить, если бы не была смелой! Я была дерзкой — и поэтому Валентин меня подцепил, зачем ему еще нищая девушка из провинции… А я доверяла людям. Доверяла, поэтому пустила его в свое сердце…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я верю, верю… — поглаживаю ее по голове и снова думаю, где же я был, когда она решилась уехать? Почему не встретил эту безбашенную девчонку случайно на вокзале?

Разве я бы отпустил ее после того, как нас обоих шибануло? Разве бы она уехала?

— Я бы сейчас уже не смогла… в Москву. Кому я там нужна? Если я даже мужчине, который клялся… оказалась не нужна, как я могу покорить столицу?

— Ты бы хотела?  — я приподнимаю ее подбородок и смотрю в заплаканные глаза. Сцеловываю соленые слезы. — В Москву? Сейчас?

— Какая разница, что я хочу?.. — она тихонько всхипывает, но тонкие плечи вздрагивают реже, чем прежде.

— Это же твоя жизнь. Большая разница.

— Ну, я теперь живу тут. Где родился, там и пригодился, — дергает плечом, отстраняется и тащит салфетку из стопки на столе. Вытирает потоки туши и улыбается — как будто выглядывает солнце и светит сквозь залитое дождем окно.

— Подкопишь силы — и вернешься, — возражаю я. — У тебя там друзья, остатки вещей, любимые парки, вечеринки и магазины.

— Нет… — улыбается грустно. — Тут же ты. Куда я уеду?

Ох ты, господи.

Как нож в сердце. Острее любого признания в любви. Так горячо и честно, что останавливается дыхание.

Честность за честность.

— Если ты встретила меня, когда была слабой, разбитой и на самом дне… — задумчиво говорю я. — Что же случится, когда ты вновь наберешься сил? Сейчас тебе со мной хорошо… Хорошо ведь?

Она кивает, настороженно хмурится, не понимая, к чему я веду.

— Когда ты снова вырастишь свои крылья, я тебе буду уже не нужен.

Потому что я — камень.

А она — воздух.

Не потому ли я так стараюсь ее привязать к себе, что боюсь — она скоро сама все поймет?

Именно поэтому я говорю ей это сейчас. Чтобы не было искушения удержать ее на земле.

Наверное, именно признание Богдана — в том, что ему тоже страшно, что он вовсе не так уверен в себе, как кажется со стороны — окончательно убедило меня в его чувствах. До сих пор он пер вперед без колебаний,  и я инстинктивно отступала, защищалась. А теперь остановился, показал, что он тоже человек со своими слабостями — и я шагнула ему навстречу.

Попроси он в тот вечер остаться — и я бы не устояла. Несмотря на все, что говорила до этого.

Спасибо ему, что не попросил.

Хотя, возможно, тогда все вышло бы совсем иначе и мы все сберегли изрядное количество нервов…

Но Богдан проводил меня до дома, и мы как подростки еще минут пятнадцать целовались на лестнице, замирая, когда слышали шаги или где-то хлопала дверь.

На следующий день я снова летела к нему, ожидающему в переулке рядом с работой. То, что вместо приметного синенького «Судзуки» у него была подменная «Мазда», наверняка не раз спасло нас от раскрытия нашего секрета.