А знаете, почему? За редким исключением, никто из кагэбистов за все эти годы и вскользь не вспомнил спецназ Главного разведуправления, которому они были подчинены — пусть на короткое время, и который вел их за собой, умащивая собой тропу сорокаминутной «малой, дворцовой» войны. Их словно не было никогда. Бойцов, товарищей по оружию. Или у них, униженных и оскорбленных молодцов из Комитета госбезопасности, по определению не может быть товарищей вне стен их корпоративной парафии? А может, все куда проще: униженный только тогда не очень приземлен, когда вокруг него и все другие — униженные…

Нам есть что переосмысливать в истории и есть чем гордиться. Те же самые парни — «комитетчики» из «Альфы» — не пошли на штурм Белого дома в Москве. Честь им и хвала! И есть ли разница — надлежало убить русского с Урала, украинца из Сум, грузина из Тбилиси или афганца из Кабула?

Ведь Борис Ельцин для кого-то тоже был Амином…

3

Асфальтовая дорога, изгрызенная на крутых поворотах гусеницами боевых машин, через разбитые и расщепленные шлагбаумы и посты спиралью поднялась на площадку перед главным дворцовым входом. Здесь стояли афганские грузовики, наполовину груженные мебелью: освобождали здание для нового ремонта. Солдаты, облепив громоздкий несуразный комод, недружно и с демонстрацией непосильности ноши едва доволокли его к машине и тут же с тяжелым бухом и с нескрываемым облегчением уронили на землю. Старший не сделал замечания, а нам пояснил, что подчиненных ругать не за что — эту побитую осколками и пулями рухлядь в самый раз свезти к дровяному базару. (Есть и такой в Кабуле.) И действительно, искореженные и посеченные дверцы держались одной петлей на «честном слове», а насквозь продырявленные боковины рассекали свет солнца на десятки играющих лучиков. Поинтересовался — какое имущество вывезли и осталось ли что-то во дворце? Словоохотливый афганец рассказал, что его взвод занимается перевозкой третий день, и во дворце, когда они приступили к работе, не было ни одной носимой вещи, только тяжелые — изуродованная мебель, взломанные сейфы. Все остальное, до нитки, унесли другие. Те, кто пришел сюда с автоматом и стрелял. Им и достался бакшиш.

Внутри было холодно, в разбитые окна задувал с гор колючий январский ветер. Оба лифта не работали. Один был загажен испражнениями, второй разворочен, видимо, взрывом гранаты. Полы и лестницы были подметены, во многих местах — тщательно вымыты. Фридрих Бокарев, полковник, который организовал мне эту «экскурсию» — без его инициативы сюда было просто не попасть, — пояснил, что в местах явно заметной чистоты соляркой и бензином замывали кровь. От этих освеженных проталин рябило в глазах — так их было поразбросано, поразметано вокруг. Ощущение — словно ступаешь по присушенным корочкам коросты, осыпавших тело прокаженного. Стены, лестничные марши и перила, лепнина на потолке и по верху стен, двери в служебные помещения, спальни Амина и детские комнаты — все это было густо помечено оспинами войны.

В одной комнате, явно детской (особое место — в первые годы жизни малыша она кажется ему огромным миром), на потолке были наклеены звезды, крупные и малые, огромный лунный серп в пепельном свете и Сатурн, если судить по предрассветному небесному пейзажу, планета Венера, сияющая над восточным горизонтом как утренняя звезда, и еще одна, очень яркая, наверное, Юпитер, наиболее важная для народов Азии по причине своего 12-летнего календарного цикла. В центре небесного свода — мусульманский полумесяц со звездой, обрамленный полем насыщенной яркой зелени. Почему в небесах помещен луг, в толк не мог взять. Да можно ли вообще распознать и расшифровать полет воображения ребенка, его милые бредни? Ему так захотелось, ему так увиделось — загадочны сознание и душа малыша. Лучше бы попросить, чтобы он сам рассказал… Но об этих планетах, выложенных детской нелогичной закономерностью по потолку-небу, мы никогда и ничего не узнаем. И тайна звезд — как и тайна зеленого островного лужка, вкрапленного неожиданностью и нечаянной радостью, восторгом детской фантазии в созвездия придуманной и вымечтанной им Вселенной, — погребена навсегда вместе с маленьким тельцем ее создателя.

И еще я увидел на коробке входной двери свежую черточку-царапину (не гранаты след — фломастера). Так мамы помечают рост своего чада, и, повторяя год за годом этот священноподобный семейный ритуал «выцарапывания» по дереву, забираясь пометками все выше и выше от пола, радуются возмужанию и зрелости своей кровинушки. Эта отметка в своем сиротливом одиночестве останется навечно зарубкой без продолжения, как прерванная жизнь…

В правом крыле здания — просторный кабинет. Высоко и неровно висит люстра с каскадом хрустальных граненых подвесок, добрая половина которых посечена и изломана. Узнаю: по люстрам палили из автоматов любители мелких сувениров. А может, все куда проще: один додумался — остальные поддержали. В глубине большой стол, на полу разбросаны бумаги, письменные принадлежности, книги. Бокарев поясняет, словно стыдясь беспорядка: «Не все еще просмотрели, приказано не трогать». Несмотря на бедлам и раздор, следы роскоши не скрыть — она восточная, аляпистая, замысловато-витиеватая, европейскому глазу чуждая и непонятная. Но и не для них все это создавалось и творилось, чтобы прислушиваться к их мнению, потакать чужим вкусам. Европейцев сюда не приглашали… Как Фридриха Михайловича, как, впрочем, и меня, и сотни тысяч других наших соотечественников. Приблизительно так я рассуждал про себя, подавляя желание сказать об этом вслух полковнику, досаждавшему своими умозаключениями о бутафорской фальшивости, мещанской тяге к яркому и эффектному, пошловатой роскоши Востока.

Через два года я снова побываю в этом кабинете. После моей командировки по воинским частям, проводившим операции в горах, с новым командующим 40-й армии генералом Ермаковым Виктором Федоровичем — третьим по счету, — мы более часа будем вести беседу, и времени будет предостаточно для того, чтобы внимательно оглядеться и с тоской вспомнить ту «восточную пошловатую роскошь», на смену которой пришла сухая аскетическая скромность с ярко выраженным безликим казарменным вкусом и портретом товарища Брежнева в «красном углу», которому оставалось висеть считаные недели…

По узенькой крутой лестнице поднялись на чердак. Он оказался неожиданно грязным, неустроенным. Беспорядочно валялись ящики с пыльными плафонами, абажурами, софитами, что удивительно, целыми, не побитыми после всего здесь произошедшего. Шаткие дощатые мостики поднимались к люкам заржавленных водопроводных резервуаров. Стропила подгнили, местами их поддерживали такие же трухлявые подпорки. Торопился Амин с переездом или недосмотрел качество ремонта? Затхлое убожество без… следов боя. Во время штурма чердак в левом крыле здания оставался закрытым на замок, и никто из атакующих туда даже не «рыпнулся» и вообще не поинтересовался. Хотя элементарные меры предосторожности, не говоря уже о самой сути тактики ведения боевых действий в городе, к тому просто обязывают, и во все времена неукоснительно соблюдались бойцами и командирами, яко «Отче наш». Вот так-то воевали, «аховые воители» на отдельно взятом квадратном метре чердачной площади при взятии отдельно стоящего дома-дворца… Да что уж теперь! Поубивали, кого приказали и кто на пути стал. Хрипло доложили, восторгнулись выполнением главной задачи, а там — и трава не расти. Процесс еще предстоял — пошарить надобно было по сусекам. В сейфе, в кармане — хоть что-то, да и перепадет. А на чердаке что? Пылища вековая. Небось домовой обитает. Да эти вот лампочки в коробах. Хотя и лампочка в палатке бы сгодилась…