— Да, — только и ответила Поля.

— Принесу и пойдем? — не унималась девка. — Прямо сразу пойдем?

Ах ты, тварь подколодная! Ах, куница гулящая! Ах ты, мерзкая сука! Да я тебя разорву, да я на кусочки разнесу по всему лесу, под каждым пнем тебя закопаю, не соберешься! Ишь чего удумала, цену себе набивает! Да я тебя под волка шелудивого положу! Да я космы твои паршивые по волосинке выдеру! Тварина подлая! Убью, как есть убью, не дрогну! Берегиня я, чего мне бояться!

— Да, — сорвалось с мертвых губ.

— Клянешься? — не унималась девка.

Ненавижу тебя, боюсь тебя, молиться тебе готова. Да я тебя в такую чащу заведу, что ты свет белый забудешь раньше, чем сгниешь в корнях!

— Клянусь.

— Чем клянешься? — И снова во взгляде беглянки засквозил пустой прозрачный свет, будто сам лес шумел где-то в его глубине.

— Озером клянусь, — послушно проговорила Поля. — Спящим на дне его клянусь. Крылом ночным, кровью родной, всем, что мое, клянусь.

Девка постояла еще немножко, прислушиваясь к себе. Поляше показалось, что она слышит, как шумят вековые сосны, которых рядом-то и не росло. Но думать о том было слишком страшно. Страшнее даже, чем стоять на этой земле, снедаемой ненавистью живого к мертвому.

— Хорошо, — кивнула наконец девка. — Жди. Я быстро.

Развернулась на голых пятках и зашагала к дому. Из курятника раздался первый пронзительный крик петуха.

ОЛЕСЯ

Мертвую, что пряталась в орешнике, Леся почуяла на бегу Она спешила прочь от дома, а в ушах звучал голос косматого зверя. Слова его были непонятны настолько же, насколько страшны. И холодное девичье тело в крови, и горе, скрутившее Глашу с Лежкой, и весь этот бесконечный ужас ночи навалились на Лесю, стреножили, сковали грудь.

Она могла рухнуть на пол, скуля, как побитый щенок, но вместо этого выскочила на холодный, прозрачный воздух и побежала. Лес раскинулся перед ней — высокий, непроходимый и, видимо, живой. Он равнодушно шумел, освещая верхушки в первых, еще холодных лучах рассвета. Те не грели, только очерчивали границы видимого, такие же бесстрастные к чужому горю, как и все вокруг.

— Ну помоги мне! — попросила Леся беззвучно и отчаянно. — Ну хоть кто-нибудь, помоги мне!

И тут же в нос ударил запах стоячей воды, камыша и мокрых тяжелых перьев. Кто-то прятался в лещине, кто-то неживой, посланный ей на помощь.

— Спасибо.

Леся не ведала, к кому обращается, но больше не сомневалась: ее слышат. Слышат, поддерживают за локоть, наполняют равнодушной, хрустальной пустотой, которая оказалась куда спасительнее любой смелости, любой решимости.

Черные глаза смотрели на Лесю из зарослей орешника. Бледная, даже на вид ледяная кожа обтягивала молодое, пугающей красоты лицо. В медных волосах запутались сухие ветки и черные перья. Та, что предлагала Лесе указать дорогу, не была ни молодой, ни зрелой. Застывшая во льду смерти прекрасная бабочка, над которой не властно время. Смерть до краев наполнила тонкое упругое тело, и теперь оно не могло страшиться или стенать.

Но мертвая страдала, горе ломало ее тонкие руки, судорогой сводило лицо. Сколько сил пришлось потратить ей, чтобы не броситься на Лесю, не заставить помогать себе болью и страхом! Все это Олеся чувствовала так же ясно, как если бы саму ее снедали сомнения мертвой. Откуда пришло к ней знание, почему на вкус оно было ароматной водой ручья, задумываться было некогда.

Путь из леса расстилался под ногами — всего-то забрать из дома ненужную деревяшку, чтобы начать его. Листочек, вырезанный детской рукой, хранил еще упорный труд Степушки. Зачем он мертвой красавице, Леся знать не желала. Прочь, прочь из леса, голодного на рассвете! Безжалостного в любой миг любого дня.

Ноги сами привели Олесю к крыльцу, первая ступенька предательски скрипнула, но дом остался равнодушным к беглянке. Никто не помешал ей проскользнуть в коридор, пройти мимо распахнутой двери, обитой мехом, мимо спальни, в которой Леся провела долгие дни дурманного сна, мимо темного угла, в котором кто-то подозрительно скрипел и охал, мимо-мимо, до самой общей комнаты. Олеся застыла на ее пороге, прячась в тени.

В комнате никого не было. Только темное пятно, смазанное, как большая чернильная клякса в тетради нерадивого школьника.

Такие нужно было накрывать промокашкой — мягоньким бежевым листиком, тонким настолько, что классная комната виднелась в нем на просвет. Кляксу промокашка не убирала, даже не впитывала ничего почти, но ощущение верности поступка грело. Леся часто гладила влажными от усердия пальцами мягкий листок — тот внушал ей уверенность, что любая беда исправима. Даже огромное чернильное пятно на белой глади прописи.

Память вновь вспыхнула в Олесе подобно яркой молнии, но тут же увязла в плотной жиже, съежилась и потухла. Но ощущение бархатной бумаги на подушечках пальцев осталось еще на одно короткое мгновение, которого хватило, чтобы согреть озябшие руки.

Жаль, что кровь, пролитую на деревянный пол, ничем не вывести, никак не забыть.

Силой заставляя себя отвести глаза от пятна, Олеся шагнула в комнату и, хватаясь рукой за стену, пошла к лавке. Под ней валялась забытая всеми деревяшка. Дня не прошло, как ее крутил в мягких ладошках солнечный мальчик, и вот теперь она лежит на полу, а солнце его успело зайти, утонуть в топком болоте.

Олеся скрипнула зубами, сдерживая слезы, наклонилась к лавке, заглянула под нее, нащупала в пыли деревянную пластинку и сжала в ладони. А когда поднялась, готовая выскочить вон, краем глаза заметила наконец, что у другой стены темнеет плечистая фигура. Зверь скрывался там, затаившийся, готовый к прыжку. Ни единого движения не выдавало его присутствия, только злые угольки глаз поблескивали во тьме, неотрывно следя за Лесей.

ДЕМЬЯН

— Положи на место.

Демьян даже не постарался скрыть презрение, которое сочилось из него, чуть разбавляя толщу усталой воды. В нее обратилось все существо его, некогда звериное.

— Положи на место и уходи.

Сам он стоял у стены, прислонившись к теплому дереву спиной. Руки еще помнили мертвое тело сестры. Она потихоньку остывала — окостеневшая, неожиданно тяжелая. Оторвать ее от пола оказалось непросто, кровь пропитала и доски, и ткань платья. Дема потянул ее на себя, с трудом просунул ладони под спину. Олег сдавленно всхлипнул, Глаша осталась безмолвной, как сама смерть. Смерть вообще была повсюду. Ею пропах дом, глаза ее сверкали из каждого угла, шаг ее скрипел половицами. Демьян то и дело ловил волны темного одеяния самым краем глаза, вздрагивал, озирался и только потом понимал: то Матушка вышагивает от полки к полке, а полы ее вдовьего платья шуршат подобно осенней листве.

Аксинью старательно не замечали. Когда умирает родная кровь, нужно скорбеть. Нужно плакать и молчать. Стоять ошарашенным. Бояться вдохнуть, пошевелиться, даже подумать о чем-то ином, кроме горя. Это быстро проходит. Но миг наивысшей скорби должен быть прожит. Это уважение и память. Это долг. Аксинья отмахнулась от него, как от мухи в жаркий полдень. Еще одна строка в нескончаемом списке ее прегрешений.