— А ты водишь машину? — спрашиваю.

— Двадцать лет…

— Так что же ты сразу не сел за руль?!

— Если бы ты этого не сделала, я бы не сел ни за что, — ответил он твердо.

Сказалась закалка бывшего советского разведчика — не делать никаких опрометчивых шагов: а вдруг провокация?

Под вечер мы благополучно прибыли в Гамбург. Решили на фирме пока ничего не говорить о нашем путешествии: я приберегала этот козырь. Когда же ровно через три месяца немцы приехали в Москву подписывать контракт и начали мягко, но жестко выяснять, справлюсь ли я, кляйне фрау, с такой тяжелой в производстве картиной, я выложила им историю моего «управления». Козырь был вытащен в нужный момент. Немцы тут же капитулировали. Контракт был подписан.

Уля

Антона Францевича Герстнера, приехавшего в Россию строить первую железную дорогу, сыграл немецко-австрийский театральный актер Ульрих Плайтген. Он стал пятой из предложенных кандидатур. Две кандидатуры отпали, потому что испугались ехать в Россию. Еще две запросили бешеные деньги.

Как-то мы были в Вене на выборе натуры. К нам в гостиницу пришел долговязый человек с наивным взглядом. Его руки и ноги жили своей, отдельной от него жизнью. Он смеялся, забрасывая голову вверх и булькая, точно кастрюля с кипящей картошкой. Это был Ульрих. Я обомлела и, подобно Татьяне Лариной, выдохнула: «Это он».

Потом он рассказал нам, что в детстве всегда тащил маму гулять туда, где ходили поезда, то есть в душе был железнодорожником с младых ногтей. Рассказал, что очень любит русскую литературу — Толстого, Достоевского, Чехова и почему-то Маяковского, русскую музыку — Чайковского и Шостаковича. А на его рубашке под воротником прятался талисман — маленькая красная звезда. Возможно, Уля нацепил эту звездочку специально для нас — он очень хотел сниматься, — но все равно было приятно.

На съемках Ульрих вел себя безукоризненно. Всегда был готов, никогда не позволял себе быть не в форме. Точно знал свою роль. Причем сложность заключалась в том, что он играл на немецком, а партнеры — на русском, которого Уля не знал вообще. Но он точно знал, какая сцена снимается, о чем она и как по-русски звучат последние слова его партнера.

Днем Уля никогда не обедал, чтобы не расслабляться, и никогда не брал на площадку свою очаровательную жену Анну, чтобы не нервничала.

Обозленным или, скорей, даже раздосадованным я видела Ульриха лишь однажды, когда реквизитор в очередной раз принесла ему пенсне со шнурком не того цвета. Как профессионал он знал, что в кадре не могут появляться разные шнурки. Ульрих так распереживался, что после этого реквизитор Нина стала проявлять к нему особое внимание и «завязала» экпериментировать со шнурками.

Ульрих не ставил себя в привилегированное положение и не предъявлял никаких «буржуазных» требований, кроме туалетной бумаги и минеральной воды в номере. Надо сказать, что даже эти пустяки были в то время проблемой, но мы мужественно справлялись. Ведь что для русского здорово — немцу карачун.

Мы называли его Улей, Улечкой и поначалу трепетно оберегали. А когда сдружились, стали позволять себе подшучивать — на смешанном англо-немецко-жестовом языке. Особенно Леня Ярмольник:

— Ну теперь-то ты в у себя в Германии наконец станешь популярным актером. У самой фрау Суриковой снялся! С самим герром Караченцовым! У тебя теперь жизнь изменится: деньги повалят, приоденешься как человек, квартиру купишь. Немцы звание дадут — заслуженный улей.

Уля смеялся своим булькающим смехом.

Стукач и моль

Леня Ярмольник снялся в роли стукача Тихона Зайцева, служившего у графа Бенкендорфа. Это была наша с ним четвертая картина. Роль Лене нравилась, и он фонтанировал, придумывал, предлагал.

Работать с ним было интересно и надежно. Он никогда не опаздывал, прилетал на съемку из любой географической точки планеты. Однако очень не любил сидеть на площадке без дела. Если, не дай Бог, его вызвали, а площадка еще не готова, он воспринимал это как личное оскорбление.

Используя его обязательность, я максимально насыщала кадр юркой фигурой Тихона Зайцева, который снимался и за себя, и «за того парня», что отсутствовал в данный кинематографический момент. Иногда, правда, Леня бунтовал по этому поводу. Например, я просила:

— Лень, пройди вон там среди гуляющей толпы дворян в шубах.

— А молью не пролететь? — интересовался Ярмольник. — Такая зимняя моль из-под дворянского платья!

Он действительно очень много предлагал. И многое действительно «шло в дело». Предлагая самые рискованные трюки и гэги, Леня первый устремлялся к их осуществлению. Залезал по горло в мерзлую болотную жижу, часами репетировал в холодном венском фонтане, ломая ногти, вскарабкивался на толстенное дерево, как диковинная птица, таился в вороньем гнезде.

В «Чокнутых» второй раз мелькнул голый зад Ярмольника.

Оператор Шувалов смастерил шутку: «Бери Ленин зад на вооружение — теперь он будет твоим талисманом».

В Новгороде Великом, где мы проводили фестиваль «Улыбнись, Россия!» и где меня застал юбилей, Леня подарил мне на день рождения самый экстравагантный подарок — СТРИПТИЗ в собственном исполнении. Правда, до обнародования голого зада на сцене дело не дошло, но идея «главного талисмана» просвечивала в каждом движении.

Филиал «Лейкома»

В команде «Чокнутых» дебютировал актер театра «Ленком» Сергей Степанченко. Раньше он снимался в эпизодических ролях, но тут сыграл по-крупному: силача Федора по кличке Пиранделло. Федор собирал по рублю с проезжающих по сломанному мосту за то, что удерживал мост на своих могучих плечах.

На эту роль пробовался Юра Думчев, мой «крестник», Белое перо из «Человека с бульвара Капуцинов». А ленкомовцы привели Сережу. Хотя ростом он был пониже, но талантом все же погуще.

Теперь он снимается на равных со своими коллегами из «Ленкома» и даже «равнее».

Кстати, о «Ленкоме». В «Чокнутых» я создала небольшой филиал этого театра, поскольку в трех ролях у меня снялись его актеры — Караченцов, Проскурин, Степанченко. А еще одну роль, графа Лобанова-Ростовского, сыграл тоже ленкомовец, ныне, увы, покойный — остроумнейший, интеллигентнейший, матерщиннейший Всеволод Ларионов.

Эту нежную записку я написала ему, завлекая в совместную работу.

Я очень благодарна Марку Захарову, который отпустил всех актеров ко мне на съемку и не только не ревновал, а даже приветствовал.

«Дорогой Марк Анатольевич! — писала я ему сопроводительную записку — дополнение к официальному посланию с просьбой отпустить актеров. — Я счастлива представившейся мне возможностью обратиться к Вам. Ваше грустное и талантливое лицо мелькает иногда на перекрестках моей судьбы. И это для меня тепло, трепетно и, простите, вдохновенно. Я люблю Вас Сегодня — Ваше творчество, Ваших друзей, Ваших актеров. Люблю Вас Завтра — надеюсь. Люблю Вчера. Из того самого Вчера, к которому была причастна, и дарю Вам эту фотографию». (Речь шла о фотографии из картины «Умеете ли вы жить?», где я была ассистентом.)