— Ты думаешь, что сможешь меня уболтать, да? Что я разрешу тебе издать книгу?

— А что, это преступление? Разве не ты хотел ее напечатать? Что изменилось? Книга-то все равно написана.

— Мы об этом еще поговорим, Макс. А сейчас я попробую немного вздремнуть, если ты не против.

— Сэм, секундочку. Поищи письмо, пожалуйста. Уверяю тебя, это очень важно, и для тебя тоже.

— Ладно, — устало пробормотал он, — я подумаю.

Только когда мы разъединились, я спросил себя: а почему, собственно, это важно для меня?

70

В одиннадцать вечера Сэм перезвонил. Я еще не спал.

— Теперь, наверное, ты спишь, — сказал он.

Голос его звучал тверже, чем утром, но обеспокоенно.

— Я тебя ни от чего не отвлекаю, а, Макс?

В данном случае это был странный вопрос.

— Что-то случилось с Лизиным письмом. Я очень хорошо искал, во всех папках, за все годы, но или я сделал какую-то дурацкую ошибку, или оно исчезло! Я просто нигде не могу его найти. Его нет в папках с корреспонденцией. Но я точно знаю, что получал это письмо.

— А что там было написано? — Я старался говорить спокойно.

— Н-ну, там была какая-то странная, почти истерическая история. Что-то о женщине, которая знала Феддерса ван Флиита… Кстати, ты знаешь, кто это?

— Да, — прошептал я.

— Отлично, так вот, эта женщина надеялась, я полагаю, узнать о нем что-то через Лизу. Она где-то узнала, что он, после того, как предал нас, записался в немецкую армию, чтобы воевать на Восточном фронте. Но это были только слухи. Я в своей книге об этом вскользь упоминаю.

— В каком месте? — спросил я, потому что не заметил в книге ничего подобного.

— В отдельном приложении, с которым я еще не решил, что делать. Я думаю, вернее, считаю неэтичным подвергать публичному осуждению без достаточных доказательств того, кто в те дни был слишком молод. И у меня нет никакого желания тратить время на этого мальчишку. Честно говоря, он меня не занимает. Он предал нас, нанес нам невосстановимый, непростительный вред. И довольно об этом. И знаешь что: мне удобнее было бы узнать, что он и дальше продолжал вести себя так же, чем если это был глупый импульсивный поступок, который он, может быть, совершил случайно. Я много лет думал над этим вопросом. Если бы между мной и Лизой ничего не было, может быть, Ханс не предал бы нас? А если бы я не застал их в кладовке, что тогда? Если бы я не рассказывал Хансу с таким энтузиазмом о нашей культурной жизни в Амстердаме, может быть, он не был бы так ревнив? Если бы я не старался завоевать его уважение? Et cetera… Но и после всех разоблачений он оставался обычным мерзавцем. Ничто не изменило бы его, никаких «если» не существовало — все просто: засранец, предатель, дерьмо. Это стало, кстати, чудовищной трагедией для его родителей. Они желали нам добра, я уверен. Потом я понял, что и они, должно быть, дорого заплатили за свои благие намерения. По крайней мере, необходимо это узнать… Если бы я решил публиковать свою книгу… Но куда девалось письмо?

— А ты не помнишь, зачем эта женщина расспрашивала Лизу? Она историк? — спросил я.

— Этого не вспомню. Я ведь Лизе даже не ответил, уж не знаю почему. Наверное, не хотел больше иметь дело со всем этим. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Но у меня есть и хорошая новость: с утра я вспомнил-таки Лизину новую фамилию. Мандельбаум. Я вспомнил, потому что у нее на террасе, в горшках, растут миндальные деревья. Она как-то раз написала мне об этом, она так хорошо все описала, что я словно увидел их перед собой. Кажется, он был доктором, ее муж, специалистом по легочным болезням или вроде того, в Иерусалиме… если он еще жив, то, должно быть, давно на пенсии. Его звали Мандельбаум. Ури Мандельбаум.

— Чудесно… это облегчает дело. Вот только письма нам, наверное, не найти. Ты его никогда не перечитывал?

— Насколько помню, нет.

— Но ты помнишь, когда получил его, в какое время?

— Да какая разница? Давно. Много времени прошло. Должно быть, еще до Сабины, во времена расцвета The Milky Way. Я никогда не говорил о нем Сабине, но когда мы познакомились, попросил ее привести в порядок мою корреспонденцию. Помню, как я был доволен, что легко мог найти все, что хотел, особенно когда начал писать.

— Загадочная история. А больше ничего не пропало, ты не смотрел, остальные письма все на месте?

Сердце мое билось тяжко и медленно и не поставляло мозгу достаточно кислорода.

— Кажется, все в порядке, но надо поглядеть…

Я не посмел продолжать разговор о письме.

— Итак, Мандельбаум, — подвел я итог. — Ты не против, если я попробую ее разыскать? Лизу Мандельбаум-Штерн?

— Почему я должен быть против? Все это было так давно. Надеюсь, она еще жива. Я и сам бы с удовольствием с ней поговорил…

Я сделал вид, что не понял его намека.

71

Стоило мне подумать об Иерусалиме, как сразу вспомнилась Сабина в фиолетовом платье, ее гладкая кожа, обнаженные плечи, по-детски тонкие руки, которыми она неожиданно обнимала меня, нежная, как у младенца, щека, касающаяся моей. Иерусалим удивительно шел ей; мы были под стать друг другу, это походило на игру, возвышенную игру, которую она с удовольствием вела. Таинственность, слегка пугающая религиозная суматоха в святых местах Старого города и у Стены Плача, душная жара на Виа Долороза, Масличная гора, на которую невозможно теперь подняться из-за града камней, швыряемых арабами, и, конечно, те семь холмов, которые мы видели из окна вагона, когда возвращались в город, — вот декорации, внутри которых передвигалась Сабина, не зная gêne, как опытная трагическая актриса со старинной гравюры.

Было нечестно так думать, и я понимал это.

Потому что и сам я чувствовал себя в Иерусалиме, как дома; и участвовал в этой игре без правил, ибо был счастлив своей неожиданной, смертельной, слепой влюбленностью. Так можно было играть только вдвоем. И дело не в Сабине и не в Иерусалиме: игра шла между ней и мной, мы оба играли с одинаковым восторгом. И чувства, которые эта игра дарила, оказывались более истинными, чем все прежние.

Если честно: те чувства не имели ничего общего с бедой и страданием, которые прежде я считал единственно возможным результатом отношений. Еще поразительнее, что я вовсе не стыдился этого.

И такой необыкновенной стала для меня та единственная поездка чуть меньше семнадцати лет назад, что я никогда туда больше не возвращался.

Но теперь ехать придется. Мне предстояло играть новую роль. Лиза Мандельбаум-Штерн ожидала меня.

72

Неужели там живут люди, думал я, неужели это обычные дома с водопроводом и канализацией, телевизорами, центральным отоплением и кондиционерами, здесь, среди древних камней, на земле, пропитанной историей? Иерусалим. Старый город.