до конца дней тосковать оттого, что девушка его не любит, – человек, достойный всяческой любви!

– Гетта, – сказал Роджер, – возьмите меня под руку.

Она взяла его под руку, и он продолжал:

– Меня вчера немного раздосадовал священник. Я хочу быть с ним вежливым, а он вечно на меня нападает.

– Но в этом же нет вреда?

– Вред будет, если он научит меня или вас думать пренебрежительно о том, что нас учили уважать.

Значит, подумала Генриетта, разговор будет не о любви, а всего лишь о церкви.

Роджер продолжал:

– Он не должен был при моих гостях нападать на нашу веру так, как я не стал бы говорить о его вере ни при каких обстоятельствах. Мне было неприятно, что вы это слышите.

– Не думаю, что мне это хоть как-нибудь повредило. Я ничуть не поддалась. Думаю, они все так говорят. Это их работа.

– Бедняга! Я пригласил его к себе, поскольку меня огорчало, что джентльмен по рождению и воспитанию совсем не бывает в хороших домах.

– Мне он понравился, только не понравилось, что он говорил глупости про епископа.

– И мне он нравится. – Роджер помолчал. – Полагаю, брат не особенно рассказывает вам о своих делах.

– О своих делах? Вы про деньги? Он никогда не говорит со мной о деньгах.

– Я имел в виду Мельмоттов.

– Нет, не говорит. Феликс вообще почти со мной не разговаривает.

– Интересно, приняла ли она его предложение.

– Насколько я понимаю, практически приняла еще в Лондоне.

– Я не могу разделить чувства вашей матушки по поводу этого брака, поскольку, в отличие от нее, не считаю деньги чем-то настолько важным.

– Феликс очень расточителен.

– Да. Но я собирался сказать, что, хотя для меня невозможно одобрить задуманный ею брак, я вполне осознаю ее бескорыстную преданность сыну.

– Маменька всегда думает только о нем, – сказала Гетта, вовсе не думая упрекнуть мать в безразличии к себе.

– Знаю. И хотя мне думается, что другой ребенок достоин лучшего вознаграждения за свою любовь и заботливость, – при этих словах он глянул на Гетту и улыбнулся, – я вижу, как она печется о Феликсе. Знаете, когда вы только приехали, мы с ней чуть не поссорились.

– Я чувствовала, что произошло что-то неприятное.

– А потом опоздание Феликса меня разозлило. Я становлюсь старым брюзгой, иначе не обращал бы внимания на такие мелочи.

– Я думаю, что вы очень хороший… и добрый. – При этих словах она сильнее оперлась на руку Роджера, почти как если бы собиралась сказать, что любит его.

– Я очень досадовал на себя, – продолжал он, – и назначил вас моим духовником. Публичная исповедь иногда полезна для души, и, думаю, вы поймете меня лучше, чем ваша матушка.

– Я вас понимаю, но думаю, вам не в чем каяться.

– Вы не назначите мне епитимьи?

Она только глянула на него и улыбнулась.

– Тогда я сам ее себе назначу. Я не могу поздравить вашего брата с успешным сватовством, поскольку ничего об этом не знаю, но я вежливо пожелаю ему всяческих благ.

– Это будет епитимьей?

– Если бы вы могли заглянуть в мои мысли, то поняли бы, что да. Я мелочно злюсь на него из-за десятка незначительных проступков. Разве он не бросил сигару на дорожку? Разве не лежал в постели воскресным утром, вместо того чтобы пойти в церковь?

– Но он провел в дороге всю ночь.

– И кто в этом виноват? Впрочем, разве вы не видите, что именно мелочность обиды требует епитимьи? Ударь он меня топором по голове или сожги мой дом, я имел бы право гневаться. Но я злюсь, что он попросил лошадь в воскресенье, – и потому должен искупить свой грех.

Во всем этом не было и слова о любви, что Гетту устраивало как нельзя лучше. Он беседовал с ней как друг – очень близкий друг. Ах, если бы все так и осталось! Однако Роджер не оставил своего намерения.

– А теперь, – сказал он совершенно другим тоном, – я должен поговорить о себе.

И тут же нажатие на его локоть ослабло, так что Роджер левой рукой прижал ладонь Гетты к себе.

– Нет, – сказал он, – не меняйте своего отношения ко мне, пока я говорю. В любом случае мы всегда будем друзьями и родственниками.

– Друзьями! – повторила она.

– Да, друзьями, что бы ни случилось. А теперь выслушайте меня, потому что мне многое надо сказать. Я не стану вновь говорить вам о своей любви. Вы о ней знаете, если только не считаете меня лживейшим из людей. Я мало того что люблю вас, но еще и такой однодум, что не могу избавиться от этой любви. Я часто презираю себя за то, что она занимает столько места в моих мыслях. В конце концов, какой бы хорошей ни была женщина – а в вас для меня соединилось все хорошее, что есть на свете, – мужчина не должен позволять любви брать верх над разумом.

– О да!

– Я позволил. Я просчитываю свои шансы, почти как люди просчитывают свои шансы попасть в рай. Мне хочется, чтобы вы знали меня таким, каков я есть, разом сильным и слабым. Я не завоевал бы вас ложью, даже если бы мог. Я думаю о вас больше, чем следует. Я уверен, совершенно уверен, что вы – единственная возможная хозяйка моего дома, покуда я в нем живу. Если я когда-нибудь смогу жить, как другие, думать о том же, о чем другие, то лишь в качестве вашего мужа.

– Пожалуйста… пожалуйста, не говорите так.

– Да. Я думаю, что имею право это сказать. И право рассчитывать, что вы мне поверите. Я не прошу вас стать моей женой, если вы меня не любите. Не потому, что опасаюсь за себя, а потому, что вы не должны приносить себя в жертву, оттого что я ваш друг и кузен. Но я думаю, вы еще можете меня полюбить – если ваше сердце не отдано другому бесповоротно.

– Что мне на это сказать?

– Мы оба знаем, о чем каждый из нас думает. Похитил ли у меня Пол Монтегю ту, кого я люблю?

– Мистер Монтегю не сказал мне и слова.

– Если бы сказал, то поступил бы дурно по отношению ко мне. Он познакомился с вами в моем доме и, думаю, догадался о моих к вам чувствах.

– Он ничего не говорил.

– Мы были как братья, из которых один много старше другого. Или как отец и сын. Я думаю, ему следовало обратить свои надежды в другом направлении.

– Что мне ответить? Если у него и есть такие