Третьим предметом «дележа» была Восточная Азия, и прежде всего Китай. Эра европейского колониализма началась тут в 1839 г., когда император Мяньнин попытался конфисковать огромные запасы опиума, хранившиеся в китайских портах на складах британской Ост-Индской компании, контрабандно торговавшей им по всей стране[494]. В результате последовавшей войны, согласно Нанкинскому договору 1842 г., британцы получали Гонконг, а Китай открывал свои порты для беспошлинной торговли и даровал подданным короны право свободного перемещения по стране[495]. В 1844 г. такие же права были даны Франции и США. Россия также потребовала свободной торговли и получила ее согласно Кульджинскому пакту 1851 г., после чего российские торговцы начали активное проникновение в Северный Китай. Вскоре последовало присоединение к России Приморья по Айгунскому договору 1858 г. и Пекинскому трактату 1860 г.[496], после чего Российская империя вместе с остальными великими державами стала наблюдать за упадком Китая, который ускорился после поражения Китая в войне с Японией в 1895 г. и потерей Поднебесной Кореи и Тайваня. С этого времени практически все европейские страны стали проявлять интерес к приобретению концессий в Китае, граничившем с британской Бирмой и с созданным к началу 1880-х гг. Французским Индокитаем. В 1897 г. Германия получила в аренду Циндао[497], после чего русские корабли овладели Далянем и Порт-Артуром, по сути оккупировав эти города вопреки заключенному за год с небольшим до этого Союзному договору 1896 г.[498] Чуть более чем через два года, воспользовавшись инцидентами в ходе Боксерского восстания, Россия не только присоединилась к Альянсу восьми держав, но и предоставила наиболее значительные военные силы для наступления на столицу, которые под руководством генерала Николая Линевича, командовавшего всеми вооруженными силами союзников, взяли Пекин 14 августа 1900 г., на пути к нему, по сути, оккупировав всю Маньчжурию[499]. В результате, как бы мы ни хотели обличить империалистическую сущность западноевропейских держав, нельзя не признать, что самые большие территориальные приобретения на фоне стремительного упадка Китая во второй половине XIX и в первые годы XX столетия получила все же именно Россия[500].

Совершенно отдельной эпопеей является завоевание европейскими метрополиями Африки, пик которого пришелся на последние годы XIX и начало ХХ века, а границы основных зон влияния были заранее закреплены на Берлинской конференции (или Конференции по Конго) в 1884–1885 гг. Захваты владений в Африке фактически восстановили утраченную было «славу» бывших крупнейших европейских империй: огромные территории достались Франции, значительные колонии снова получила Португалия, превратились в серьезные колониальные державы Германия и Бельгия. Россия не принимала никакого участия в процессе, подтверждая тем самым, что является «чисто континентальной» империей (к этому времени даже Аляска была продана Соединенным Штатам[501]). Между тем, если не принимать во внимание Африку, стоит признать, что на протяжении «эпохи европейского империализма» Россия проявила себя как «плоть от плоти» европейских государств, активно поучаствовав в империалистических экспериментах практически во всех основных зонах геополитических интересов великих держав.

Однако нашей задачей является сейчас не описание динамики и результатов империалистической экспансии второй половины XIX и начала XX века — мы хотели бы прежде всего проанализировать фундаментальные отличия происходившего в это время от периода первой волны европейской колонизации, как в целом, так и непосредственно применительно к России.

Рассмотрим прежде всего два важных различия.

Во-первых, это основной «пространственный вектор» экспансии. Во времена «первой волны» (т. е. до середины XVIII века) можно (пусть и с некоторой условностью, которая вызвана прежде всего присутствием Южной Америки) говорить о том, что этот вектор был сориентирован по линии «восток — запад». Имея в центре перенаселенную и давно поделенную Европу, колонисты и правительства метрополий двигались прежде всего на освоение малонаселенных, но богатых необходимыми ресурсами территорий в пределах своих «географических зон», если так можно сказать. Британцы и французы осваивали Северную Америку, испанцы — Центральную и Южную, португальцы — Бразилию, русские — Сибирь и побережье Тихого океана. Конечно, страны, доминировавшие на море, создавали свои опорные точки практически везде: имелись также явные исключения вроде голландской Ост-Индии, однако следует заметить, что такие колонии возникали как результат не государственной экспансии, а упрочения влияния торговых компаний (в частности, национализированной в 1800 г. голландской Ост-Индской компании[502]). Однако в большинстве своем территории, которые осваивались европейцами, были хотя и отдаленно, но похожи на исторические зоны расселения европейских народов — иначе говоря, можно было предположить, что в большинстве случаев сюда приходили всерьез и надолго. Напротив, в период «империалистической» экспансии пространственный вектор сместился очень резко и за очень небольшими исключениями приобрел направление «север — юг». На первое место вышла не столько потребность в завоеваниях, сколько их возможность: ко второй половине XIX века промышленная революция практически сняла вопрос о перенаселенности Старого Света и сложностях выживания там; в то же время следует заметить, что гигантские приобретения, сделанные имперскими метрополиями во второй половине XIX столетия, не принесли им богатств, даже отдаленно сравнимых с тем, как обогатили испанскую казну золото ацтеков или инков, а российскую — поступления от сибирской пушной торговли. Колониальные товары — такие, как пряности, ценные породы дерева, шелк или каучук — не могли к этому времени быть основой европейской экономики; при этом технологический прогресс требовал достаточно серьезных вложений в новые владения (на протяжении второй половины XIX столетия британцы построили в Индии больше железных дорог, чем к середине ХХ века имелось на их собственном острове[503], а инвестиции в колонии составляли от 27[504] до 48 %[505] в общем объеме французских и британских зарубежных капиталовложений накануне Первой мировой войны). И хотя французы отличали, например, Луизиану и Канаду как сolonie de peuplement от Индокитая и Камеруна как colonie d’exploitation économique, сама эта «хозяйственная эксплуатация» была достаточно странной: европейское доминирование приносило порой страшные страдания населению захваченных территорий, однако оно практически никогда не меняло радикально хозяйственного положения метрополий. Эксплуатация, таким образом, шла «по полной программе», а вот ее экономика оставляла желать лучшего. Drang nach Süden оказался во многом ошибочным выбором для европейцев, но понято это было не скоро, так как логика геополитического соперничества продолжала подталкивать к новым агрессиям.