Принято говорить, что история не знает сослагательного наклонения, — но, на наш взгляд, редко какой пример подтверждает наличие четкой линии в историческом развитии так наглядно, как история русской имперской экспансии времен империализма. К середине XIX века Россия была самой крупной страной в мире, ее население даже без миграционного притока увеличивалось на 5–7 млн человек за десятилетие. В отличие от великих европейских держав, она не потеряла своих поселенческих колоний и имела все возможности для их развития. Приблизительно в таком же положении на другой стороне Тихого океана находились США, которые к тому времени обладали территорией в 2,45 раза, а населением — в 2,97 раза меньшими, чем Россия[529]. Однако Америка продолжила свое развитие через углубление процессов поселенческой колонизации, освоив Западное побережье, купив у России Аляску и став единственной в полной мере континентальной державой[530]. Доступность ресурсов вызвала взрывной рост населения на новых территориях (с 1850 по 1900 г. число жителей 11 штатов, относимых сейчас к «Западу» Соединенных Штатов, и Техаса увеличилось в 21,7 раза, до 7,1 млн человек[531]), а потребность в их освоении — экономический бум (между 1869 и 1900 г. до тихоокеанского побережья было проложено пять конкурировавших друг с другом железных дорог, ни в одну из которых правительство не вложило ни копейки, за исключением бесплатного выделения части земельных участков[532]). Хотя Владивосток получил статус города одновременно с Сан-Франциско, накануне Первой мировой войны население Приморья было почти в пять раз меньше, чем Калифорнии[533], а основная железная дорога заканчивалась не там, а на китайской территории. Могло ли развитие пойти иначе? На наш взгляд, нет: для этого Россия не должна была быть империей, она должна была ценить свой статус колониальной державы больше, чем имперский. Овладев же чуждыми ей территориями на Кавказе и в Средней Азии, она подписала своей империи тот же смертный приговор, который вынесли своим империям и все европейские метрополии, — с той только разницей, что последние, в отличие от России, не объединяли доминионы и метрополию в одно государственное целое.

Стоит отметить еще два важных обстоятельства.

С одной стороны, эпоха империализма стала периодом максимальной активности тех метрополий, которые долгие века развивались как великие морские державы. Успехи «новичков» были достаточно ограниченными, а основные значимые приобретения делались в относительной близости от побережий или бассейнов великих рек. Россия же нацелилась на самый бесперспективный с геополитической точки зрения регион мира, представлявший собой (вместе с Афганистаном, куда она «вляпалась» столетием позже) наиболее глухой «тупик», который только можно было найти (полвека спустя Г. Макиндер, которого в России знают в основном как человека, создавшего теорию среднеазиатского Heartland’а[534], говорил о двух «Мировых Островах»: о Средней Азии и о внутренней части Африки, отмечая, что «несмотря на разницу широт, у этих двух Heartland’ов существуют поразительные сходства (курсив наш — А. А., В. И.)»[535]). Более того, она направила на него свои взоры в значительной мере по причине желания противостоять британским притязаниям — однако надо учитывать, что для англичан (так, кстати, и не покоривших Афганистан) эти территории были более досягаемыми: расстояние от Карачи до Кушки составляет «всего» 1600 км, тогда как до Москвы — 4000 км. Россия, таким образом, была единственной державой, которая попыталась военным образом захватывать значительные территории, находившиеся вдали от береговых линий, — опять-таки несмотря на то, что американский опыт показал: подобные земли можно использовать, только осваивая их за счет огромной массы переселенцев. Однако, и мы повторим это еще раз, подобная динамика не была случайной — она была задана имперским, а не колонизаторским характером того государства, которое Россия строила в XIX веке, — и, на наш взгляд, тот факт, что эта империя намного позже опять-таки нашла свой конец в среднеазиатских горах и пустынях, показывает, что ее судьба была предопределена.

С другой стороны, эпоха империализма принесла европейским метрополиям существенные экономические выгоды; она не только расширила рынки сбыта их собственной промышленной продукции, но и обеспечила дешевый доступ к ресурсам и экзотическим товарам. Товарооборот Великобритании с колониями вырос с £145 млн в 1860 г. до более чем £410 млн в 1911-м[536]. Во Франции этот показатель продемонстрировал рост с 420 млн франков в 1870 г. до почти 3,25 млрд франков в 1913-м; к этому времени французские колонии потребляли около 75 % всего индустриального экспорта метрополии[537]. Можно вспомнить, что в годы Первой мировой войны, которая в советской историографии часто называлась «империалистической», в армиях Великобритании и Франции служили соответственно 1,5 млн и 500 тыс. солдат и младших офицеров, набранных в колониях[538]. В России ситуация была иной: новоприобретенные владения были бедны и экономически практически бесполезны: Туркестан лишь несколько лет — в 1908–1912 гг. — приносил относительный доход, с нормой прибыли в эти годы от 7,7 до 14,8 %, потребовав за почти 40 лет 194 млн рублей[539]. Поступления от Туркестана в бюджет не превышали в лучшие годы 24 млн рублей, или около 1 % его совокупных доходов[540] (хотя нельзя отрицать, что район Баку и Апшерона с его нефтяными месторождениями выступал мощным движителем имперской экономики[541]). Лояльность покоренных народов была низкой: российская армия, вступившая в Первую мировую войну, была укомплектована русскими, малороссами и белорусами более чем на 70 %[542]. При этом затраты на обустройство новых территорий и поддержание там порядка были весьма значительными и постоянно росли. Таким образом, превалирование политического основания военной колонизации над экономическим было изначальным и очевидным.