Во-вторых, и это намного более важно, во второй половине XIX и начале XX века, хотя направление геополитической экспансии изменилось, направленность европейских миграционных потоков осталась прежней. Поселенческие колонии, вне зависимости от того, превратились ли они в независимые государства или нет, продолжали притягивать переселенцев — причем даже с большей силой, чем прежде. Если с 1740 по 1775 г. в британские колонии в Северной Америке переехало менее 800 тыс. человек[506], то миграционный прирост населения США в период с 1880 по 1914 г. составил более 22,3 млн человек[507]. В Бразилию с 1820 по 1860 г. приехало 350 тыс. человек, а в 1887–1914 гг. — 2,7 млн человек[508]; в Аргентину в 1840–1870 гг. прибыли 148 тыс. иммигрантов, а в 1891–1910 гг. — уже 2,45 млн[509]. Тот же процесс разворачивался и в России: Сибирь, переселение в которую вначале было не слишком активным, стала массово заполняться новыми жителями со второй половине XIX века: славянское население зауральской России выросло с 900 тыс. человек в 1800 г. до 2,7 млн в 1850-м[510], 5 млн согласно переписи 1897 г. и достигло 8,4 млн в 1911 г.[511] Причины оставались преимущественно экономическими: территории, которые находились в зоне европейского влияния в течение уже 200–300 лет, считались относительно освоенными, но при этом по-прежнему открывали большие возможности для предприимчивых людей. При этом, несмотря на то, что в период империализма метрополии захватили огромные территории (практически все из них, кроме Португалии и Испании, обрели контроль над бóльшими пространствами, чем в ходе колонизации), поток переселенцев в южном направлении оставался небольшим. Да, ведомства по делам колоний могли выплачивать высокие жалованья и не испытывали недостатка в выпускниках лучших университетов; да, жизнь в военным образом приобретенных владениях была вполне безопасной даже по сегодняшним меркам; да, в новых землях возникали европейские по планировке города, где появлялись салоны для светского общения и гувернеры для детей, — но это не меняло ситуации. На пике могущества империй все французское население Индокитая в конце 1920-х гг. не превышало 26 тыс. человек[512], в 1920 г. португальцев в Анголе насчитывалось чуть более 20 тыс.[513], немцев в 1912 г. во всей германской Восточной Африке жило… 3,5 тыс. человек[514], а голландцы в конце XIX века обходились в Индонезии 250 чиновниками и 16 тыс. солдат[515]. Даже в Британской Индии, жемчужине короны, максимальное количество британцев в 1911 г. еле достигло 185 тыс., из которых 30–40 тыс. составляли солдаты и офицеры воинских частей и временно оказывавшиеся на базах флота моряки — что составляло не более 0,06 % общего населения Британской Индии на то время (по официальным оценкам)[516]. В России, нельзя не заметить, дела в этой сфере обстояли неизмеримо лучше: в 1870–1910 гг. в Сибирь из центральных регионов страны переехало более 3 млн русских[517], а славянское население Туркестанского края в 1897 г. приблизилось к 700 тыс.[518], или 8,9 % от совокупного числа жителей этой территории (в Бакинской или Тифлисской губерниях русских было еще больше, но там приезжее население почти полностью сосредотачивалось в главных городах этих провинций) — однако даже 5–10 % представителей метрополии в общем населении колонизируемых территорий недостаточно для превращения их в то, что Э. Мэддисон называл «Western offshoot» (в нашем случае — «Russian offshoot»). Таким образом, можно уверенно констатировать, что период империализма был ознаменован чисто военным доминированием метрополий над глобальной периферией; не только для большинства «западных» европейцев, но и для русских обывателей завоеванные силой имперского оружия сказочные территории казались малоприемлемыми для жизни: исключениями можно считать только Алжир во Франции (в данном случае он считался частью метрополии, а не колонией[519]) и Северный Казахстан в Российской империи (который задолго до того был заселен казаками при относительно небольшом количестве местного кочевого населения[520]). В эпоху империализма евроцентричный мир столкнулся с такой периферией, которая была переполнена собственными жителями и могла быть временно захвачена, но никак не колонизирована (для того, чтобы сократить население Южной и Восточной Азии в той же пропорции, в какой уменьшилось число жителей испанских колоний в Латинской Америке с 1500 по 1650 г., потребовалось бы каким-то образом уничтожить 190 млн человек[521], что в соответствующий период было невозможно ни по этическим соображениям, ни даже технически). Поэтому властвование метрополии над доминионами и зависимыми территориями не обещало быть долгим.