– Вспомните, при каких обстоятельствах это случилось. Была гроза, – подсказала она, ободряя меня улыбкой, но я так и не сумел оправдать ее ожиданий.

Пришлось ей самой раскрыть эту тайну:

– Железо притягивает молнии. Байрон боялся, что из-за шпаги проводника убьет молнией. Он бы себе этого не простил.

Мистер Пэлхем досадливо хлопнул себя ладонью по лбу и стал пенять на свою недогадливость, чем опять вызвал недовольство жены.

– Ты всегда все сводишь к себе самому, – сказала Сюзи. – Речь не о тебе. О нем.

Она отослала его в гостиницу – писать письма, чтобы завтра отдать их на отплывающий в Англию корабль, а мы с ней погуляли по набережной, затем поднялись в гору, к бастионам Паламиди. Сюзи не забывала о моей хромоте и старалась идти помедленнее. По пути я рассказал ей о своем плане сформировать и возглавить батальон из филэллинов, прибывающих сюда со всей Европы. Она слушала с огромным интересом, а когда меня приветствовали двое попавшихся навстречу греков с ружьями и я ответил им на их языке, в ее взгляде появилось благоговение.

– Вы носите сапоги с каблуками, при вашей ноге это мучительно, – сказала она. – Если вы надели их ради меня, больше не надевайте. Я без того смотрю на вас снизу вверх.

Меня ожгло стыдом, но тут же я вспомнил, что любовь к себе пробуждает тот, кто вызывает одновременно и уважение, и жалость, а не какое-то одно из этих чувств.

Внизу белели дома и церкви Навплиона. Его право называться столицей Греции подтверждалось лесом мачт в порту, бело-голубыми флагами на балконах, безумными ценами в кофейнях и количеством бильярдных на набережной. Форт Бурдзи, построенный венецианцами у входа в бухту, оставался темным, маяк на нем должны были зажечь не раньше, чем исчезнет граница между небом и морем. Залив слабо розовел, хотя солнце уже зашло. Его последние лучи, поднимаясь из-за горизонта, озаряли края облаков, а те отбрасывали их на воду. Я атеист, но в этом природном эффекте мне чудится обещание жизни после смерти.

Мы двинулись обратно. Сюзи шла по краю дороги, уступая мне середину. Временами она сходила на обочину, тогда высокая сухая трава, до которой здесь летом не добрались козы, начинала звенеть у нее под ногами. От этого звона у меня щемило сердце.

Быстро темнело, серый редингот и того же цвета шейный платок моей спутницы сливались с сумерками. Казалось, ее лицо плывет над землей само по себе, лишенное не только тела, но даже и шеи, как у ангелов на фресках греческих церквей. Для полного сходства не хватало лишь крыльев.

На угловой башне Паламиди зажгли сигнальный огонь, тьма сразу сгустилась, поглотив очертания стен и крыш ниже по склону. Город не спал, но долетавшие оттуда звуки в темноте отделились от людей и вещей, которые их производили, и зажили собственной жизнью. Они плавали вокруг нас, причудливо сочетаясь, вступая в диковинные союзы, невозможные при дневном свете. Я чувствовал: Сюзи тоже взволнована тем, как полнится ими пронизанный пением цикад теплый вечерний воздух.

Ей захотелось увидеть мое жилище, и я привел ее к себе на квартиру. Первым делом она черкнула записку мужу, попросив меня послать слугу в гостиницу с этим посланием.

– Я написала ему, что вы пригласили меня поужинать. Пусть это будет правда, – сказала Сюзи, щелкая ногтем по стоявшей на окне бутылке вина.

Я выставил на стол хлеб, сыр, аспарагус, миску оставшегося у меня с обеда холодного жареного гороха. Мы полили друг другу на руки водой из кувшина и почувствовали себя как заговорщики, совершающие тайный ритуал братства. За едой моя гостья завела разговор о трагедиях Софокла, точнее, о том, какое именно воздействие оказывают они на душу – возвышают ее или очищают. Я не видел тут особой разницы, но Сюзи настаивала на последнем. Ее аргументы, становясь все беспомощнее, высказывались все горячее, внезапно она встала и поцеловала меня в губы.

Казалось, поцелуй – самое большее, на что мне сегодня можно рассчитывать, но Сюзи, не переставая орудовать языком у меня во рту, начала расстегивать мой жилет. На второй пуговице она бросила это непростое дело и с возгласом “я хочу жить!” стала раздеваться сама.

Некстати вернувшийся слуга был выставлен мною за дверь.

– Она вас не смущает? – спросил я, стаскивая сапог со своей изуродованной ступни.

Сюзи погладила ее с фальшивой ласковостью. Так ребенок в гостях гладит чужую собаку, узнав, что та не кусается, но не до конца этому веря.

Пока мы, продолжая целоваться, подвигались к кровати, она повторила:

– Хочу жить!

Я понимал, что отвечать не нужно, ее слова обращены не ко мне, а к мистеру Пэлхему.

Когда мы наконец рухнули на постель, инициатива перешла ко мне. Я полностью обнажил Сюзи и тут же ею овладел, хотя она и пыталась продлить прелюдию. Вопреки моим желаниям ей удалось лишь задуть свечу, которую я не догадался отодвинуть подальше, чтобы у нее на это не хватило дыхания. Сюзи хотела наслаждаться, не заботясь о том, как она выглядит.

После объятий она осталась лежать неподвижно. Теперь я и без свечи мог рассмотреть ее привыкшими к полутьме глазами. Стоявшее за окном сентябрьское звездное небо давало для этого достаточно света. Я оценил форму ее грудей, но определить, какого цвета соски, розовые или коричневые, при таком освещении было невозможно. Растительность на лобке имела небольшую выемку в том месте, где мысленно проведенная через пупок вертикальная линия пересекает такую же воображаемую черту, соединяющую верхние части бедер. Сюзи лежала на спине, и эта выемка делала ее пушистый треугольник внизу живота похожим на черное сердце.

Вдруг она повернулась ко мне, приподнявшись на локте. Я ожидал лестных для себя интимных признаний, однако услышал две нараспев произнесенные по-английски стихотворные строчки:

– О, прекрасная Греция, плачевный осколок древней славы! Тебя нет, но ты бессмертна!

– Байрон? – спросил я, хотя можно было не спрашивать.

Сюзи кивнула.

Я видел, что ее порыв не исчерпан, она готова продолжить, но не уверена, понравится ли мне такой резкий переход от любви к гражданской лирике.

– Дальше, – предложил я.

Ее голос окреп.

– Кто станет вождем твоих сынов, рассеянных по лицу земли? Кто разрушит их привычку к рабству, длящемуся столь долго? – декламировала она, переводя на французский малопонятные, по ее мнению, слова, но не сбиваясь при этом с ритма. – Сердце тоскует по отчизне, по отчему крову. Оно радостнее бьется возле родного очага, но вы, вечные странники, отправляйтесь в Грецию, бросьте взгляд на страну, такую же печальную, как вы сами. Посетите эту священную землю, эти волшебные пустыни! Только не трогайте обломков ее величия. Пусть ваша рука пощадит землю, без того ограбленную слишком многими.

В последних строчках речь шла о незаконном вывозе из Мореи древностей. Этот промысел объявлен преступным, ослушникам грозят суровыми карами, но в Навплионе обломки барельефов и статуй продают почти открыто. Чиновники участвуют в прибылях от ими же запрещенной торговли.