Да, конечно же, театр, подумал Олег, когда дверь открылась и его пригласили в зал. Резким шагом прошёл он к свидетельской трибунке. Назвался. Слева – стол адвоката, лысоватого господина с выпукло-белёсыми глазами и звучным басом (вот кого надо бояться!). За его спиной – металлическая клетка с маячащей в ней фигуркой Сергиенковой (нет, не всматривается туда Олег, скользит мимо). Справа – стол прокурора, синий мундир, властно-неподвижное лицо. Прямо перед Рябикиным, на подиуме за широким столом, судья – чёрная мантия, серебристо-седой ёжик (почти нимб!), профессионально-бесстрастный взгляд. Стариковские жилистые его руки перелистывают страницы дела.

Главное правило этого театра: не отвлекаться на частности, иначе выпадешь из образа. И – отвечать на вопросы чётко. Да, он скромный менеджер. У него много работы. Он устаёт от чиновничьих вымогательств. В ситуации с Сергиенко-вой был край: сколько можно угнетать малый бизнес, вынуждая предпринимателей платить чиновникам дань! Он, Рябикин, обратился за помощью в милицию, помог ей выявить взяточницу.

Он был убедителен, отвечая на вопросы прокурора и защитника. Говорил ровным голосом, поправляя сползавшие очки с затемнёнными стёклами, глядя только прямо перед собой – на судью, сиявшего серебристо-седым нимбом. Ему мешало лишь присутствие публики. Олег ощущал спиной её враждебное дыхание, её взгляды. Да, конечно, среди пришедших наверняка были и те, кто считал торжеством справедливости перемещение такой начальницы из просторного кабинета в железную клетку. Но большинство-то сейчас наверняка сочувствовало ей, таков наш отечественный парадокс: пленённого злодея отходчивый народ всегда готов пожалеть. Независимо от того, доказано ли, что пленённый – злодей, или не доказано. Нет, ничего из их жалости не выйдет, потому что за ним правда. В главном – правда: чиновников-взяточников нужно выкорчевать из нашей жизни. А те несуразицы, которые сладострастно выворачивает сейчас напористый адвокат, несущественны, потому что не меняют существа дела.

– Кто именно из руководства португальской фирмы, – басит адвокат, почти декламируя свой текст, – поручал вам подыскать помещение под офис?

Задумывается Рябикин, глядя поверх его головы, передёргивает плечами.

– Не помню.

– А известно ли вам, что названная вами фирма в то лето никакой деятельности в России уже не вела и открывать своё представительство в Москве не намеревалась?

Всё-таки этот копун обнаружил фикцию, на которую работники Сёмина пошли из-за спешки, заставив Рябикина использовать устаревшие документы.

– Нет, мне это не известно.

И происходит то, чего Олег опасался.

– Португальская фирма, именем которой манипулировал господин Рябикин, – говорит адвокат, придав голосу оттенок мрачной торжественности, – заморозила свою деятельность в России ровно за полгода до случившихся событий. То есть доверенность, выданная Рябикину на установление торговых контактов, утратила силу за шесть месяцев до того, как он переступил порог кабинета Сергиенковой.

Последовала мизансцена: адвокат не торопясь пересекает зал, кладёт на стол судьи скатывающийся в рулончик листок – сообщение, переданное ему по факсу из Лиссабона. Судья, надев очки, расправляет его на столе, вчитываясь. Протягивает секретарю суда, остроносой девушке в пиджачке и белой блузке, сидевшей справа от него за компьютерным экраном. Она сходит с подиума, строго постукивая каблучками, относит листок прокурору. Тот, прочитав, возвращает ей, и она кладёт его на свидетельскую трибунку. Опустив в него взгляд, молчит Олег. Он знает: в зале суда сейчас витает незаданный вопрос: кого он, Олег, представлял, когда вёл упорные переговоры с Сергиенковой? Вопрос не задан, потому что и судья, и адвокат с прокурором знают на него ответ. Но ведь сидящие за спиной Олега не знают и потому ждут.

– Мне позвонили из Лиссабона, – наконец произносит он медленно, словно припоминая события давно минувших лет. – Попросили подыскать место под офис. Не помню, кто именно звонил. Трудная португальская фамилия.

И на всякий случай добавляет:

– Я с тех пор по контракту работал со многими фирмами, не все фамилии остались в памяти.

Для непосвящённых этого достаточно. А теперь можно пойти в наступление. И он, уже с оттенком нетерпения, обращается к судье:

– Ваша честь, хотел бы напомнить, я ограничен во времени. Я предупреждал, мне нужно успеть на поезд в Новороссийск. Срочная командировка.

Порывшись в барсетке, он выхватил из неё билет. Судья, снова надев очки, нашёл время отправления и, возвращая его Рябикину, сказал:

– Не переживайте, вы успеете.

Затем спросил подсудимую, есть ли у неё вопросы к главному свидетелю.

Вопросы были. Нет, Олег по-прежнему смотрел мимо клетки, но голос, услышанный им, моментально перенёс его в квартиру Сергиенковой, за журнальный столик, над которым висела картина художника Шимского «Васильки во ржи». Она почему-то навсегда впечаталась в его память, а вместе с ней – пёстрая, повязанная на шее косынка Елены Ивановны и её слова: «Провинциальные васильки, как глаза крестьянских детей… Они моё средство от депрессии…»

Голос Сергиенковой был почти тем же – ровным и звучным, только, может быть, лёгкое дребезжанье выдавало его надломленность. Первый вопрос: помнит ли господин Рябикин, кто предложил продолжить переговоры о сотрудничестве в ресторане? Да, конечно, Рябикин помнит: он был инициатором; деловые встречи за ресторанным столиком уже обычай, в нём – ничего предосудительного. Второй: не считает ли он, что его ухаживания за ней, Сергиенковой, в ресторане и после него вышли за рамки деловых отношений? И если да, то был ли он, Рябикин, в этих отношениях искренен?

В тот вечер в той квартире, похожей на музей, на том диване, где он говорил какие-то глупые слова, развязывая косынку на шее Елены Ивановны, готовясь к своему победному заплыву в океан плотских радостей, был ли он, Олег, искренен? «Да», – ответил после длинной паузы Рябикин. И – не солгал. Потому что ведь его волнение там, в тот вечер, было подлинным. Это было волнение охотника, чующего близкую добычу.

И тут его блуждающий взгляд всё-таки соскользнул с судейской мантии на прутья железной клетки. Он увидел, наконец, Сергиенкову – её сегодняшнее бледное лицо, гладкие, затянутые на затылке в пучок волосы, неизменную пёструю косынку на шее, мучительно-вопросительный взгляд и всю её, словно бы усохшую за эти месяцы, фигурку, облачённую в пёстрый джемперок и выцветшие джинсы. И только сейчас вдруг понял, каково ей было все эти месяцы, в камере на двадцать семь человек, вспоминать по минутам историю знакомства с ним, приведшую её вместо Крымского кинофестиваля на нары Бутырской тюрьмы.

Третий вопрос она задавала, стоя вплотную у металлических прутьев, вцепившись в них побелевшими от напряжения руками: помнит ли он, о каких деньгах у них шёл разговор за чашкой кофе, когда был в гостях в её доме?

– Да, разумеется, помню: о цене гостевой путёвки на кинофестиваль, – подтвердил Олег.

Здесь он словно бы поперхнулся, даже закашлялся от простой и ясной мысли: а что если сейчас признаться? Да, возможно, Сергиенкова и пользовалась когда-то выгодами своего положения, но ему, Рябикину, не удалось это выявить, просто он, обуреваемый общей подозрительностью ко всем, кто занимает начальственные кабинеты, увлёк немолодую одинокую женщину перспективой близких отношений и, будучи ошибочно убеждён, что она взяточница, подбросил ей пачку меченых денег.