Только тут Евфимия почувствовала, будто какая-то сила уже окончательно отрезала ее от Алариха. Она теперь по-настоящему одна, как ей показалось, одна в целом мире. Долгое время во дворе оставались только конь, мул да Евфимия. Постепенно придя в себя, справившись с внезапной леденящей пустотой в сердце, женщина огляделась.

Первый двор был наряден и не слишком обширен, вымощен светло-желтыми известковыми плитами, а вдоль стен росли кусты олеандров, белых, розовых и красных, стояли мраморные скамьи и большие горшки с цветущими розами. Справа и слева к фасаду дома прилегали невысокие стены, за которыми с левой стороны угадывались крыши хозяйственных построек, а над стеной справа возвышались высокие и густые кроны деревьев, и тень от них падала во двор. Оглядевшись по сторонам, Евфимия подошла к стене и уселась на невысокую каменную скамью, стоявшую в глубокой тени. Она очень устала, ей было страшно, но больше всего хотелось пить; ей казалось, что язык у нее распух и вместе с тем пересох и прилип к нёбу.

Евфимия не знала, сколько времени она так просидела, опершись спиной о прохладную стену. Кажется, несмотря на все страхи и переживания, она даже вздремнула, но вдруг услышала голос Алариха, говорившего по-готфски. Несчастная открыла глаза и увидела его стоящим на ступенях рядом с Фионой и девочками, смотревшими на него любящими, восхищенными и ожидающими голубыми глазами. Аларих отдал распоряжения слугам, и те, подойдя к мулу, принялись вещь за вещью снимать поклажу, а сам Аларих что-то говорил жене и дочерям, указывая на них рукой. Когда вся поклажа, в том числе и дорожные сумки Евфимии, была внесена в дом, а конь и мул уведены в конюшни, Аларих заметил наконец сидевшую в тени Евфимию и крикнул по-арамейски:

– Евфимия, встань и подойди сюда!

Евфимия поднялась со скамьи и, оставив на ней свой узелок, ступая медленно и осторожно измученными ногами, подошла к ступеням и остановилась, не поднимаясь по ним и не поднимая глаз. Фиона в упор долго разглядывала ее с непонятным выражением, потом задала мужу несколько коротких вопросов, Аларих что-то весело ей отвечал.

Если бы Евфимия знала готфский язык, она бы поняла их диалог.

– А это еще кто такая?

– Это еще один подарок тебе, дорогая, – твоя новая рабыня.

– Слишком она горда и красива для рабыни.

– Где ты видишь гордость? Голова ее опущена, и в лицо тебе она не смеет глянуть.

– Или не желает. Не похожа она на рабыню, скорее на девушку из богатой семьи.

– Возможно, что так оно и есть, – равнодушно сказал Аларих. – Она была захвачена пиратами, а потом продана на рынке рабов в Риме. Там я купил ее.

– Так она кто и откуда?

– Не знаю. Я пробовал расспросить ее на разных языках, но она ни на одном не умеет или не хочет разговаривать. А приказы она понимает только на арамейском языке.

– Немая?

– Может быть.

– Кому нужна немая рабыня! Я ее немедленно отправлю на рынок и продам: кто-нибудь купит ее для забавы, мужчины ведь так непривередливы…

– Делай как знаешь, это теперь твоя собственность, – равнодушно сказал Аларих. – Можешь хоть убить ее. Я и сам был близок к этому, так она надоела мне своим упорным молчанием.

– А может, просто надоела? Наигрался с нею, и теперь она не нужна тебе.

– Ты смеешься надо мной, Фиона? Как я мог взглянуть на эту чернавку с интересом, если ехал домой к красавице-жене? Отправь ее к рабам, и пойдем в дом, я хочу отдать тебе и дочерям подарки.

Евфимия успела украдкой разглядеть законную супругу Алариха. Она была красива и чем-то похожа на него: светлая кожа, синие глаза и золотые волосы, заплетенные в толстую косу и уложенные вокруг головы короной. Все говорило о том, что оба принадлежат к одному народу. И крупной статью она была сходна с воином-мужем, и ростом почти вровень с ним. Хрупкая, нежная, со светло-оливковой кожей, с темными волосами и черными глазами, типичная эдесситка Евфимия почувствовала, насколько же они с Аларихом чужды друг другу по крови. «Не мог он любить меня! – с отчаянием подумала она. – Это был просто каприз соскучившегося по женщине воина». И почему-то эта мысль ударила ее больнее, чем обман и предательство Алариха.

Фиона подозвала к себе полную женщину в пестрой одежде и ярком платке, обвязанном вокруг головы, распоряжавшуюся слугами и рабами во дворе, и велела ей отвести новую рабыню на место.

– Найди для нее свободное помещение на нижней террасе, выдай постель и покорми ее. А завтра я решу, что с нею делать, – сказала Феона, беря мужа под руку и ведя его ко входу в дом.

* * *

Толстуха, выслушав приказ хозяйки, подошла к Евфимии и мановением руки велела ей следовать за ней. Евфимия молча подчинилась.

Они прошли в раскрытые ворота на хозяйственный двор. Здесь женщина остановила ее движением руки, достала из складок покрывала связку ключей и подошла к двери низкого здания с зарешеченными окошками под самой крышей. Она отперла дверь, вошла внутрь и вскоре вышла оттуда, неся в руках скатанный тюфяк и какой-то узел поверх него. Молча сунув тюфяк в руки Евфимии, она повесила узел на руку, снова заперла дверь кладовой и махнула свободной рукой, приглашая следовать за ней.

Женщины прошли через хозяйственный двор и оказались перед еще одной стеной с воротами, тоже приоткрытыми. За ними обнаружился плодовый сад, междурядья которого были заняты грядами с овощами. Сквозь сад и огород шла довольно широкая дорожка, мощенная серыми плитами, поросшими травой и лишайником.

Толстуха что-то непрерывно говорила, но, казалось, обращаясь не столько к спутнице, сколько к себе самой, и ответа не ожидала. Вдруг она резко остановилась и, схватив Евфимию за руку, заставила и ее остановиться, показывая рукой на что-то впереди. Евфимия остановилась и, перекрестившись, воскликнула испуганно:

– О Боже! Спаси и помилуй!

Впереди, свернувшись спиралью на разогретой солнцем каменной плите, лежала толстая пестрая змея. Евфимия с детства до ужаса боялась змей.

– Так ты вовсе не немая? Ты говоришь по-арамейски? – воскликнула толстуха.

– И ты тоже? – удивилась Евфимия.

– Да, это язык моего детства. Я родом из Пальмиры, – толстуха подобрала сухой ком земли и кинула его в змею, та не торопясь приподняла голову, потрогала воздух раздвоенным языком, перетекла через кольца собственного тела и, разматывая их за собой, попозла по камням в сторону капустной грядки.

– А я из Эдессы, – сказала Евфимия, переводя дух.

– Правда? А братец сказал, что купил тебя в Риме…

Евфимия, только что обрадовавшаяся и воспрянувшая духом, поняла, что, наверное, зря она заговорила на своем языке, – эта женщина, называющая Алариха братом, навряд ли станет ей другом. «Но пусть хотя бы не врагом!» – подумала она и вместо ответа спросила:

– Так Аларих твой брат?

– Молочный брат. Моя мать выкормила его грудью, вот так и вышло, что я, рабыня Кифия, стала его молочной сестрой. Моя мать была домоправительницей, а теперь я служу вместо нее. Мать умерла три года назад.