на меня взгляда. Пожалуйста, будь в раю, который ты сделал таким простым своими словами, «nice», твое любимое слово, ты умел так нежно произносить слова…

Позавчера я была обижена и взбешена, оттого что не могу к тебе прикоснуться, я орала и кидалась на ветровое стекло. Сегодня вечером я хочу видеть твое лицо, твой облик, твою фигуру, чтобы ты ждал меня у двери, а тебя не будет, ты не поцелуешь меня и не пожелаешь спокойной ночи.

Ты никогда не сомневался в моей любви, правда? Даже тогда, когда умер Серж, и я ушла от тебя спящего? Правда, ты не почувствовал себя брошенным? Почему все так вышло? Почему ты опустил руки после такого сражения, когда прошло столько времени, мой нежный, красивый, такой мужественный папа, отец, папочка, я люблю тебя, люблю тебя, навести меня, пожалуйста. Я постараюсь сделать все, что обещала тебе.

Вспомни, вспомни, ты говорил, что постараешься подать мне знак. Я только хочу знать, счастлив ли ты. Нашел ли ты Сержа? Он с тобой? Не могу писать дальше, начинаю плакать, так что спокойной ночи, мой старый папа, my aged P., моя радость, сейчас я целую тебя в голову, я это чувствую, правда, воображение может тебя вернуть?

Джейн с матерью, Джуди Кэмпбелл. «Это ей – за храбрость, проявленную во время Второй мировой войны, – надо было вручить Орден Британской империи», – говорила Джейн, удостоенная этой награды в 2001 г.

Джейн с отцом, Дэвидом Биркином. Джейн всегда относилась к отцу не только с огромной любовью, но и с бесконечным уважением. Когда его не стало, она иногда надевала его брюки: «Чтобы сунуть руку в карман и найти там папин носовой платок».

Джейн и Жак Дуайон. 1984 г.

Слева направо: Жак Дуайон, его дочь Лола, Шарлотта Генсбур и Джейн на вечеринке по случаю премьеры фильма «Нестор Бурма, детектив-шок». 1982 г.

Шарлотта, Джейн и Кейт. 1991 г.

Джейн Биркин и Лу Дуайон. 2007 г.

Джейн перед показом мод Hermes. Париж, 4 марта 2012 г.

Джейн, Кейт Барри, Эндрю Биркин и Шарлотта Генсбур. 2013 г.

«…Я не профессионал, я случайная находка, которая оказалась в нужный момент в хороших руках, но на сцене ты трагическим образом оказываешься во власти собственной фантазии…»

1992

7 августа, диалог из «Boxes»[145]

«Папа умер».

«Нет, неправда, не он, не папа».

«Он как будто спит, это не страшно».

«Он не спит, это неправда. Он твердый и холодный, рот у него приоткрыт. Как будто высохшая рана, и губы у него плоские, в них нет жизни, ничего, ничего нежного. Папа, я боюсь, я хочу тебя поцеловать, и я боюсь. Бедная твоя голова похожа на птицу с лоскутами пересаженной кожи, лоснящейся в этом чудовищном свете».

«У вас центральное отопление?»

Я понимаю, сейчас открою окно. Маленький трупик большой любви. Вчера ты начал разлагаться. Вот это у них называется – спать, эта тишина, окружающая твои ледяные пальцы, ангельские ступни, белые и длинные. Я целую тебя, папа, я у твоих ног, а ты меня не видишь. Я не сумасшедшая, я знаю, что не будет нам больше никаких улыбок, и «ah, that’s nice»[146] по вечерам, покончено с привилегией быть твоей, ничего больше нет. Они положат тебя в ящик, закроют, не имеет никакого значения, что делают с этим телом, таким хрупким, я могу нести тебя на руках по парадной лестнице, и мне не будет тяжело. Нет, кожа, плоть – это все неважно, я хотела бы тебя съесть, положить в карман. Но пустота, папа, кто готовит нас к пустыне? Что должно еле слышно щелкнуть, чтобы мы знали: нет больше надежды, голоса, облика? Вся жизнь без тебя, а значит, без пощады, без этого света детства, возможного рядом с тобой, без иллюзий, вот так, внезапно, надо начинать мириться с тем, что тебя не существует, говорить себе: «Нет, этого больше нет». «Ты его больше не увидишь, не прикоснешься к нему, не ощутишь; он больше не прикоснется к тебе, больше не поцелует. И он больше тебя не видит, тебя не видит этот почти слепой человек, который все тебе прощал, который любил тебя, несмотря ни на что. И на это отпущение грехов ты тоже больше не имеешь права». Конечно, можно жить без света, без голоса, с этим чертовым здоровьем. Ты не умираешь, и этого тоже не прощаешь себе, того, что живешь, полтора года спустя, едешь в поезде, почему было не умереть от горя?

* * *

Материалы фильма «Коробки»

Я сейчас скажу вам: «Мой отец умер». – «Ну и что? – подумаете вы. – Ей уже стукнуло 45, почему бы и нет?» Нет в этом ничего особенного… Нет, ничего особенного нет, кроме того, что я его любила, ничего особенного, кроме того, что я целовала его вечером, он прикасался ко мне, говорил: «А-а», и я успокаивалась. Его рука словно отпускала грехи. Однажды, когда я была беременна, он крикнул из туалета: «Анна, тебе нельзя сюда заходить в твоем состоянии. Я только что разбил голову об окно, здесь все в крови». Конечно же, я туда пошла. Бедный папа, он кашлял над унитазом, резко распрямился и налетел на острый край рамы открытого окна. Папу как топором рубанули. Я повела его в свою комнату, попыталась стянуть края кожи, а потом, взяв свой швейный несессер, зашить. Как бы кость не задеть, думала я, но папа говорил: «Ничего-ничего», я продолжала стягивать и услышала: «Анна, если ты и дальше будешь так тянуть, у меня оба уха окажутся посреди лица». Такой он был, и вот он умер, я держала сестру. «Смотри, он как будто спит». Я глажу его ступни, они словно алебастровые. Я хотела поцеловать его приоткрытый рот, потрогала его голову. «Смотри, он спит». Моя младшая сестра плачет. Приходит человек из похоронной конторы. «У вас центральное отопление?» Нет, я открою окно, я поняла, я поняла, что он разлагался. Я боюсь. Холодное тело, приоткрытые губы, смерть, запах, а что потом? Их навсегда заталкивают в ящике под землю, и всем все равно. Тела сгниют, как