Потом появилась Алена — девушка с пятым размером груди. И было Саньку очень интересно этим размером овладеть. Алена юная и бесцеремонная, глупая как пробка. Явилась прямо домой разобраться, кто есть чей. Дома была Наташка. Валялась в кой-то веки с книгой на диване. А тут приходит эта девица со своим чудовищным бюстом и заявляет, что Санек (Сашенька), наоборот, любит только ее — Алену, и никого больше, хочет развода и надо его отпустить, потому как «ребенок у вас (она так и сказала — ребенок) уже взрослый». И все такое прочее, в духе дешевой мелодрамы с размазанной тушью.

Наташка была женщина умная, более того — умудренная и не склонная к мелодраме. Но организм ее в тот момент был подорван экзаменами дочери, ангиной и еще кое-чем, известным только ей. Поэтому она хоть и не слушала, но посмотрела. А посмотрев, развернулась и ушла в ванную, а в ванной разделась и встала пред зеркалом. И что же она там увидела? Увидела лохматую голову, синие тени под глазами, многочисленные морщинки, крупные и мелкие, а также полное отсутствие того предмета, который гневно колыхался сейчас в коридоре под тесной Алениной кофточкой. Это было последней каплей. Точкой, которая до этого никак не могла быть поставлена. Наташка взяла с подзеркальника зубную щетку, умылась и ушла.

— Вер, ну че, я пойду? Скоро вернусь, чайник кипяти. Да?

Вере вот совершенно не интересно, пошла она уже или нет. Глаза у Надьки становятся неприятные — вручие и блестящие, как у шкодливой кошки.

— Да я быстро, вот увидишь, неужели ты спать еще будешь в двенадцать? Небось, сама и не придешь еще! Вер, ну ты че сегодня какая?

Какая? Она просто шла с работы, завернула за угол, а он там стоит. Они и знакомы-то не были как следует. Ну, конечно, виделись в больнице, дежурили вместе, она ему в реанимацию больных переводила, но кроме этого — ничего такого. А тут завернула за угол, а он стоит. Пойдем, говорит. Ко мне или к тебе? И она пошла. С ним пошла.

В маршрутке разглядела близко. Не молодой, усталый. Пахнет вчерашней водкой, сигаретами, потной мужской рубахой. Красивый. Рассказывал какие-то байки из больничной жизни, смеялся, говорил. Обнял за плечо, а потом подвинул немного руку и пальцем тихонько гладил шею, теребил цепочку и сережку в ухе. И потом, у него дома… Она ничего не запомнила, где что стоит, где вообще тот дом и улица. Он был так нежен, так ласков, так обнимал, целовал. Говорил разные невероятные вещи, гладил по голове. У Веры до него был один мужчина, он же вроде как жених, Миша Шубик, чья правильная еврейская мама вот уже пять лет думала, может ли ее сын жениться на русской (и Вера была уверена, что решит она этот вопрос не в Верину пользу). Так вот Миша спешил (пришел, уложил, ушел), считая это главным показателем собственной мужественности. Вера его жалела и поэтому легко подыгрывала. А теперь подыгрывать было незачем. Мужчина и женщина встретились, полюбили друг друга (она и не сомневалась, что полюбили), и она ему отдалась. Вера много раз слышала это выражение, но значения не понимала, а теперь поняла. Вот это у нее и случилось — отдалась. И не помнила, где была и что видела.

Полюбила и поэтому отдалась, или отдалась и поэтому полюбила? Кто тут виноват? То ли мадам Шубик затянула со своими сомнениями, то ли сам худосочный очкарик Миша. Мурыжил ее, мурыжил, разыгрывал настоящего мачо, а сам маменькин сынок, не мог в собственной квартире найти чистое полотенце и майку. Аккуратно складывал очки на тумбочку, а потом кидался на Веру, она и раздеться-то толком не успевала. В обычной же жизни Мишу вообще ничего, кроме теоретической физики, не занимало. Если Вера что-то рассказывала, то у него через пять минут в глазах появлялось выражение глубокой отстраненности. Общаться было тяжело. Кроме быстрого секса и науки в круг Мишиных интересов и жизненных задач входил непременный скорый отъезд в Штаты, «чтоб жить достойно». Вера не считала атрибутом достойной жизни отъезд за границу, но, с другой стороны, было лестно. Хоть и Миша, но кто-то хочет ее с собой взять. И даже вроде как борется с мамой на предмет ее оголтелого шовинизма.

Вера уезжать не хотела. Более того, она не хотела замуж за Мишу. Она хотела жить здесь, работать, как работается, выйти замуж за хорошего человека и родить ему детей. Вот и вышло, что Санек Коршунов и есть тот самый «хороший человек».

У него такие сильные руки, и кожа на груди гладкая и смуглая, совсем без волос. Трогательно ездит кадык по худой шее, а на животе шрам от аппендэктомии с белыми точками вкола иглы. Он отличный врач. У него манера морщить нос, низкий голос и сухой смех. Он не трус, не подлец (?). У него от глаз расходятся тонкие морщинки — «гусиные лапки». У него джинсы вытерты на коленках до белого. Когда он целуется, то не закрывает глаз и держит руку у нее на затылке.

Все это она впитала в себя раз и навсегда. Он напоил чаем, проводил на маршрутку. Это было год назад. Больше они не виделись. Точнее, виделись, конечно, в больнице: привет — здрассте, Александр Иваныч. И все. А Вера вспоминала весь год, как он толкнул ее легонько на кровать, и она упала на спину, увидев над собой его лицо. Синие глаза, нос с горбинкой, лучики морщинок, нервные худые пальцы, расстегивающие пуговицы рубашки. Она каждый день выходила из больницы и, заворачивая за угол, ожидала увидеть его. «К тебе или ко мне?» Она по любому вопросу сама спускалась в реанимацию. Она знала все его дежурства. Она не могла только просто прийти в ординаторскую, и сесть, и ждать, пока он скажет: «Ну, пойдем, горюшко…»

Зато Надька знала, как прийти и высидеть свою порцию счастья. Она Веру и просветила, по незнанию всех подробностей жизни, как раз подробно. (Вера-то, наоборот, поскрытничала, боялась сглазить.) Полгода боялась сглазить, а Надька приперлась ночью, растолкала бесцеремонно, закурила: «Знаешь, я раньше думала, это у меня так, для баловства…» Выпустила дым мечтательно в потолок. «А теперь знаю, это мое!»

И вот теперь следующие полгода эта изощренная пытка. Вера ждет, когда Надька начнет отпрашиваться. «Ну, я пошла». И идет так томно к двери, выгнув спину, как кошка. И Вере, доброй и мягкой Вере, хочется в этот момент подойти и со всей силы толкнуть ее в эту выгнутую спину. Она сама себя не любит за это, ненавидит. И ненавидит Надьку, а Надька-то в своем праве. Тем более что она не трахаться ходит. А любить. И у нее двое детей. Нужен мужчина в доме? Нужен. А вдруг это он?

Всем нужен. Никто и не спросит у него самого, ему-то это все зачем? У него тоже дома двое детей. Жена, между прочим. С женой живут плохо, Надька знает, чувствует, что Саньку плохо. Но почему-то без подробностей. Подробность только, что старшая дочь уже совсем взрослая, учится в институте, а второй ребенок вроде сын и совсем маленький, года три.

Вера все думала, какая же у такого мужчины должна быть жена, если он с ней столько времени живет.

И она с ним столько. Красавица? Что-то же должно быть такое особенное…

А ничего. Ушла с зубной щеткой к маме. Ксюха тоже за ней ушла. Санек пил, ездил ночью к теще пьяный молотить в дверь. Впустила, уложила спать, но не вернулась. Ксюху оставила у мамы, а сама переехала к Ваньке Косареву. Без комментариев. Поселил у себя ту самую Алену с пятым размером. Допился до чертей, его откапала на работе. Заведующий велел приходить в себя, иначе будут проблемы. Допился до чертей назло заведующему, опять откапали. Алену выгнал. Дочь приходила в гости, совсем взрослая, на каблуках. Забрала учебники: «Все, папочка, будет хорошо». Потом до него стали доходить слухи… Слухи были разные, в зависимости от того, на чьей стороне был источник, только вскоре все они закончились, потому что Наташка вернулась. Вернулась и села в коридоре. Я, говорит, буду жить здесь, мне здесь нравится больше всего.