Лучший способ борьбы с тоской – осмысленная деятельность. Надо встать и идти. «С чего я взяла, что соседи приедут к вечеру?..»

Торопливо сбежав с крыльца, обходит машину, направляясь к бетонным блокам. Отсюда улица видна как на ладони. «Похоже, не приехали. – Во всяком случае, их машины нет. У себя в Репине она бы не сомневалась: отсутствие машины – верный признак. – Кто их знает, а вдруг до сих пор на электричке?..» – Бетон пышет жаром, как раскаленная сковородка. Она садится, подложив под себя папку.

– Да когда ж ты наконец закатишься! – обращается к жаркому солнцу: раздраженно и требовательно, будто отчитывает работника, который не справляется со своими обязанностями. Солнце замерло над верхушками сосен. Словно у него и вправду есть выбор: вперед или все-таки назад. Это – ее солнце. Оно тоже родилось здесь. Чтобы принять решение, надо оценить последствия, понять, что страшнее: известное прошлое или неизвестное будущее?.. Раскаленный диск медлит. В его медлительности есть что-то зловещее, это нельзя объяснить словами: ее тело – песчинка, застрявшая в песочных часах. Вдох, выдох. Она чувствует слипшиеся минуты – комок настоящего времени, с которым ей не справиться…

Где-то вдали, может быть, на соседней улице, сигналит машина. Она переводит дыхание, будто глотает резкий звук. Песчинка, застрявшая в узкой стеклянной перемычке, устремляется вниз.

Теперь, когда солнце сдвинулось с места, ей легко отбросить сомнения: «Пойду и проверю».

Соседская калитка замкнута на щеколду. Прежде чем просунуть руку, она заглядывает за ограду: дорожки, вымощенные тротуарной плиткой, кадки с цветами. На веревке, натянутой между двух сосен, сушится белье.

Идет, осматриваясь настороженно, как человек, проникший на чужую территорию.

У крыльца расстелен половичок. Вытирает ноги. Стучит: сначала тихо, потом сильнее. С той стороны шаркающие шаги. Кто-то возится с замком.

Старуха, открывшая дверь, шевелит пальцами, словно собирается схватить ее за руку:

– Слышу, стучат вроде. Или, думаю, примстилось? Опять слушаю: и вправду стучат. Напугалась. Даже звук выключила. Кто ж это, думаю? Мои-то к ночи приедут…

– Здравствуйте, я… – она улыбается, будто хочет успокоить: бояться нечего.

– Входи, входи. Я новости смотрю, – старуха направляется в комнату. Она идет следом, прижав к груди папку с документами.

На комоде, массивном – едва втиснули между ждановским шкафом и металлической кроватью с шариками, – вспыхивает плазменная панель. Запустив руку в карман передника, старуха достает пульт, подслеповато щурясь, перебирает кнопки: чудо современной техники, чьи габариты сделали бы честь самой просторной гостиной, откликается послушно, предлагая на выбор множество каналов, большинство из которых либо не открываются, либо дают смутную картинку. Уверенно ловятся только «Первый» и «Россия».

– Я – ваша соседка. Оформляю документы…

– Никак не привыкну… – старуха оборачивается, протягивает пульт. – Где тут у них звук включать?

Она берет пульт, нажимает кнопку.

– Вот что значит глаза-то молодые! А я тычу, тычу… Садись. Вон, на табуретку. Самого показывают…

Мельком взглянув на экран – «Снова про погорельцев…» – она оглядывает комнату, отмечая приметы прошедшей жизни: череду слоников на буфете, шаткие – даже на взгляд – стулья, вазочки цветного стекла. Верхнюю крышку шкафа оккупировали обувные коробки – старые, теперь таких не делают. Но в то же время это никак не похоже на музей. Каждый слоник, каждая обувная коробка в этом интерьере кажутся живыми. Просто кто-то выключил звук. Но его можно включить, и тогда они снова заговорят, расскажут о своей долгой и трудной жизни, главная удача которой заключается в том, что их оставили в живых, не вынесли на помойку.

– Ох, бедные-бедные, – старуха вздыхает, сложив на груди руки. – Ничего, потерпите, милые. Еще заживете. Помощь-то поспела, – отводит от экрана повлажневшие глаза.

Она прислушивается к голосам, доносящимся из телевизора:

– Если государство поможет, ничего, мы справимся…

– Дети уехали, одним-то совсем тяжко…

– Хорошо бы газ протянули… И дорогу. Хоть какую. А то ведь у нас как? Весной и осенью не выбраться. Скорая – и та не едет.

Поборов первое смущение, старики, собравшиеся на краю леса, жалуются наперебой, улыбаясь счастливыми губами. Он, чье появление в их деревне не назовешь иначе как чудом, годится им в сыновья – которые давным-давно уехали или спились. Если б не пожар, он бы тоже не приехал – в глубине души они благодарны пожару. Конечно, не сын. На сыновей нельзя полагаться. Для них, доживающих свои жизни, он – всесильный отец, который обязательно поможет, выполнит их скромные просьбы: газ, электричество, водопровод. Неужели им это не снится и отец нации действительно стоит рядом, время от время бросая красноречивые взгляды на отца района, который кивает, улыбаясь бледно?

Она обегает взглядом пространство комнаты. Никакому инсталлятору не достигнуть этого уровня подлинности: тут работает непрерывность времени. Каждый предмет – любая коробка, склеенная из небеленого картона, – слагается в историю жизни. Ее вершиной стала шикарная плазменная панель. Казалось бы, без мощной цифровой антенны в ней нет никакого смысла. На самом деле – есть. «Еще какой… Мне ли не знать…» Единственное дополнительное условие, которое выговорили для себя бывший полковник с супругой, когда нанимались к ней на работу: в их домике должна быть плазма.

Решив проблемы со стариками, главный федеральный канал переключается на молодежь. Голос диктора рассказывает о субботнике, который устроили в бывшем колхозном саду: «За прошедшие двадцать лет плодовые деревья мичуринских сортов, когда-то составлявшие славу и гордость колхоза-миллионера, выродились. Теперь, по решению “Единой России”, на этом месте закладывают новый сад». Юноши и девушки – не то внуки колхозников, не то активисты молодежного отделения – несут тощие яблоньки, каждой из которых предназначена своя лунка.

– Прошлый год яблок было! Девать некуда. В яму закапывала. И грибы. Уж и не знала, что с ними делать. Так ведь еще и страшно: грибы-то, говорят, к плохому.

– Да, да, – она кивает. – Я тоже слышала. Раньше считалось: много грибов – к войне.

– Ох, не приведи господь, – старуха крестится широко и истово. – Раз выхожу: пятнадцать подберезовиков! И где? Не поверишь: на участке, прямо тут, под березой. Чистые, один к одному. А в этот год – не-ет… Тихо все. Сушь. Грибница – и та посохла. Поливаю, поливаю, а завязь падает. Болезнь, что ли, какая… И яблони пустые стоят. А ты-то, – спохватывается. – Чего пришла?

– Я – ваша соседка. Оформляю документы… – она начинает заново.

Старуха слушает тревожно. Дослушав, переспрашивает:

– Так а зачем им? Вон, забор-то стоит, по нему и граница…

– Да кто их знает… Требуют.

– Требуют, требуют… – старуха ворчит недовольно. – Они требуют, а нам подписывай. Ну, где твоя бумага?