Брат потребовал от нес подробностей об этом мальчике и ксерокопированных документах, прикрикнув, чтобы вдова Боллин не думала, что подозрение в пособничестве с нее снято. Она снова укатила на своем электрическом кресле, а Альвизе наконец-то мне улыбнулся.

Теперь, с этими бумагами, не важно, настоящие они или фальшивые, он уж точно прижмет Илону Месснер и вытянет из нее последние секреты. Корво готов, спекся, Энвер Ийулшемт тоже, но этот — мелкая сошка. Досадно, конечно, однако комиссар опять давал на отсечение обе руки, что ни тот ни другой горла Волси-Бёрнсу не перерезали. Зачем им было самим изымать из отлаженного механизма рабочую деталь? Ведь это он отыскивал для них семьи, которые, не имея возможности породить собственное потомство, несли-таки для них золотые яйца. По зрелом размышлении мое присутствие оказалось нее же кстати, похвалил он меня. Если бы я не действовала ему так на нервы, он не был бы так резок и старуха не раскололась бы. А так он неплохо потряс эту старую грушу, и сейчас она признается, что сама распрекрасно заплатила за мальчишку своими распрекрасными денежками.

Альвизе снова помолодел в две секунды: ровно столько ему понадобилось, чтобы просмотреть ксерокопии, сунуть их в карман и уставиться испепеляющим взглядом прямо в глаза Роберте. Хватит шутки шутить. За сколько госпожа Боллин купила своего хориста? Где, когда и каким образом она получила товар? Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando?

Венеция. Вечер второго ужина у Микеле Корво, вечер убийства Волси-Бёрнса, вечер, который должен был прояснить порядок и условия обмена: ребенок, с одной стороны, пожертвование на счет «Алисотрувена» — с другой. Предполагается, что товар будет доставлен на следующий день, и Корво столбенеет, когда Роберта отказывается обсуждать с ним материальные вопросы. Комиссар может верить или не верить, но это правда: всю операцию она передоверила Эдди, позволив ему самому назначить сумму сделки, оставленную на усмотрение дарителя. Вместе с Волси-Бёрнсом она запихала в свой сейф пятьдесят тысяч евро, они так там и лежат у нее в кабинете, за портретом Пёрселла.

Атмосфера в доме у Корво становится гнетущей. Тот, кого она все еще принимает за благотворителя, который из кожи вон лезет, чтобы насобирать для своей благотворительности побольше средств, твердит, что она не уйдет от него, пока не будет произведен расчет. Более четко он выразиться не может, поскольку сам не знает, как высоко Эдвард поднял планку. Наконец она решает все отменить и вызывает мотоскафо, и тут вся его злоба прорвалась наружу. Она подписала документы и должна понимать, что от ребенка, доставленного по ее заказу, нельзя отказаться, как от пары сшитых по мерке туфель. Он хватает ее за руку, трясет. Она в ужасе, но ее спасает звонок водителя водного такси.

Ночью Роберта не может уснуть. Наутро ей звонит неизвестная женщина, чтобы подтвердить встречу, которую Эдди назначил ей в фонде на полдень того же дня. Женщина шепчет в трубку, что все в порядке, что при получении товара она заберет конверт. Больше она ничего не говорит, и Роберта решает не выводить ее из заблуждения. Она безумно волнуется и старается убедить себя, что Эдди появится за несколько минут до полудня. Но Эдди все не идет. Сердце у вдовы не выдерживает — оно ведь у нее такое слабое!

И Роберта Боллин снова затянула свою жалобную песню. Брат дал ей наскулиться вволю, как психиатр, который ждет, пока больной не перестанет бредить, чтобы потом назначить ему лошадиную дозу лекарств. Чем больше я на него смотрела, тем больше отдавала себе отчет, что у меня нет и капли того хладнокровия и терпения, которые нужны для работы с живым материалом, с людьми. Глядя на него, я убеждалась, что решила в свое время заниматься лечением живописных ран и недугов, потому что от ран и недугов, поражающих мир людей, у меня волосы встают дыбом. И я бы до сих пор закрывала на них глаза, даже несмотря на стайку несчастных малышей, заброшенных в наши края, если бы Альвизе не ухитрился разбудить мою совесть.

Когда Роберта успокоилась, он снова хорошенько встряхнул ее своими вопросами, но на этот раз ничего особенного с груши не упало. У нее даже хватило наглости поклясться, что она никогда не уступила бы Корво, никогда не стала бы платить за маленького хориста, только забыла при этом уточнить, что выполнять всю грязную работу она предоставила своему Эдди и что, если бы он был в тот день с ними, он исполнил бы ее каприз, купив для нее поющую игрушку.

Взглянув на нее глазами «Медузы» Караваджо, чей леденящий душу взгляд способен обращать людей в камень, Альвизе велел ей вернуться к фактам.

А факты оказались весьма печальны. Роберта была одна, когда к ней явилась Месснер с маленьким мальчиком. Они ждут. Роберта не желает выкладывать бабки без Эдди, а Месснер не желает оставлять ей мальчика без бабок. Илона уходит вместе с ребенком, худеньким мальчуганом по имени Рамиз. Роберта же будет дожидаться Волси-Бёрнса до самого объявления о его смерти в «Гадзеттино». После этого никаких известий о честной компании она иметь не будет.

Альвизе обратил ее внимание на то, что безукоризненный человек в такой ситуации не стал бы прятаться, дрожа от страха, а тотчас побежал бы в полицию.

Роберта Боллин воздела руки в похоронном плаче, как женщина, пытающаяся спасти от избиения своего младенца на монументальном полотне Гвидо Рени[60], где стражники Ирода, наподобие Корво и Волси-Бёрнса, с удовлетворением взирают на гору убитых малышей. Она все рассказала, говорит она. Печальная история закончилась. И она освободилась от невыносимого груза.

Закончилась? Как бы не так, ответил комиссар. Ей еще предстоят опознания и дача официальных показаний в комиссариате. С хорошим адвокатом она, может, и выберется из этого дела целой и невредимой. Из-за смерти Волси-Бёрнса деньги не пошли в оборот и она осталась с чистыми руками — формально, конечно. Скоро она позабудет все эти неприятности, как забыла о маленьком непроданном Рамизе, который отправился обратно на склад «Алисотрувена», далеко, очень далеко от ее музыкального салона. А чтобы у нее не возникло искушения навострить лыжи, комиссар приберет ее документики. Искушение — это такое дело… Нет, заурядной преступницей он ее не считает. Когда у человека такая хитрость сочетается с такой слабостью, это уже выходит за рамки заурядности, с точки зрения простого комиссара.

И с моей тоже. Так, значит, я была с ней слишком вежлива? К черту хорошо выдрессированную, зажатую венецианскую барышню, приученную сдерживать свои чувства! Самое время раскрепоститься, сейчас или никогда. За отсутствием нужного количества подходящих к случаю ругательств погрязнее, которые только и могли бы передать мое возмущение, я обозвала эту Боллин фальшивой гранд-дамой, спятившей от любви старухой и работорговкой. Я была страшно рада превратиться из приличной преподавательницы истории искусств в… Но вот в кого я была рада превратиться, додумать я не успела, потому что брат вытолкал меня взашей из дома прямо на набережную, где посоветовал бежать скорее в больницу, где лечат истеричек. А ему надо ловить преступников.