Анчар, как грозный часовой,

Стоит один во всей вселенной.

— Это ты сочинил? — осторожно спросила Асмик.

— Нет, это стихи Пушкина.

— Еще знаешь?

— Конечно.

— Скажи еще!

Я прочел «Парус».

— Это тоже Пушкин писал?

— Нет, это написал Лермонтов.

Асмик смотрела на меня с нескрываемым восхищением:

— Ученый какой — прямо как сын Ходжи Тигран. Или Цолак. Цолаку тоже ума не занимать.

Я едва проглотил эти имена. Случайно она их назвала или понарошку? После случая со склонением я возненавидел не только Тиграна, не только Цолака, а весь богатеев род со всеми их сынками и отпрысками.

Асмик продолжала, надув губы:

— А я вот дура дурой останусь. Кому я нужна такая. Вот вырасту, выдадут замуж, детей нарожаю, муж будет бить, как бьет мою мать отец…

Слезы выступили у нее на глазах.

От души отлегло. Асмик назвала их не понарошку. Она просто завидует им, как мы все. Завидует их счастью.

Я хотел поклясться Асмик, что никогда ее бить не стану, у нас детей не будет, но сказал другое:

— А почему в школу не ходишь?

— Дед не пускает. Говорит, женщине грамота ни к чему.

Я сочувственно посмотрел на нее.

— Хочешь, буду с тобой заниматься? Приходи к нам, я тебе буквы покажу.

У Асмик загорелись глаза:

— Правда?

— Эй, Асмик, — раздалось со стороны села, — куда ты пропала, эй?!

Асмик заторопилась. Подняв кувшин на плечо, она вышла на тропинку и побежала к селу. С тропинки, повернувшись ко мне, она крикнула:

— Не обманешь… будешь учить?

— Что ты, Асмик! Хочешь, начнем сегодня?

— Хорошо, приду вечером.

И она исчезла за поворотом.

*

Мать у постели вяжет. Она смотрит на спицы, но я знаю — мысли ее далеко. Огонь в очаге чуть освещает сбоку ее исхудавшее, печальное лицо. Такое лицо у нее всегда бывает, когда она думает об отце.

Все мы любим отца, все ждем его. Но мне всегда казалось странным, почему так тоскует по нему мать. Ведь он же часто бывал груб с нею, даже бил ее.

— Ты спишь, Арсен? — спросила мать.

— Нет, мама.

Мать повернулась. Теперь ее лицо обращено ко мне. Выражение безысходной тоски лежит на нем.

— Мама, ты все об отце думаешь? — спросил я.

— О ком мне еще думать, бала? [51]

Я промолчал.

— Помнишь, Арсен, как мы шли по Матага-хуту, отец поднял тебя, посадил на плечо и, показывая на меня, сказал: «Гляди, какая наша мама! Как индийская принцесса!»

— Помню, мама.

Мать вздохнула и часто замигала.

— Мама… — сказал я и почувствовал, как голос у меня дрогнул, — мама, зачем ты все горюешь о нем? Ведь он бил тебя.

Мать подняла на меня глаза, и я понял, какую причинил ей боль.

— Бил? Вы только кулаки и видели. Малы вы еще были, не знали отца.

— Прости меня, мама! — простонал я, чуть не плача.

— Бог простит, сынок.

Спицы в руках матери задвигались быстрее. Ее опущенное печальное лицо постепенно светлело, освещенное каким-то внутренним светом.

— А душа-то какая была у него! Взглядом не окинешь! Широкая-преширокая и добрая. Ты не смотри, что он иногда кулаками разговаривал. Это от тоски. Ему тесно было в гончарной твоего задиристого деда! Тесны были ему наши горы. Иная звезда сияла над ним…

V

Кто-то пустил слух: завтра будут делить земли богатеев. Ночью мало кто спал, — разговорам, пересудам и спорам не было конца.

Едва рассвело, мы с Аво улизнули из дома. У высокого скалистого обрыва за селом толпились женщины и дети. Отсюда, от бровки обрыва, хорошо видны поля, пастбища, скалистые взгорки. Там, далеко-далеко, уменьшенными, как в перевернутом бинокле, бегали люди, оживленно размахивая руками. У многих в руках были винтовки. Те, что побогаче, держались в стороне, опираясь на ружья.

Солнце уже взошло, все кругом озарив розовым светом. Мы стояли, прижавшись друг к другу, притихшие, взволнованные радостным чувством — сегодня будут делить земли богатеев.

— Боюсь за деда, — шепнул я Варужану, стоявшему рядом со мной, — он горячий, ввяжется в спор, — пристрелят.

У Варужана самого дрожали колени и губы были белые.

— Тебе-то беспокоиться нечего, твой дед хитрый: пошумит — и только. А вот мой отец всегда первым в драку лезет, — хмуро отозвался он.

— Пойдемте туда, поглядим, — предложил Аво.

Мы двинулись к полю. С нами была и Арфик. Шествие замыкал Мудрый.

Спустившись с плато, мы побежали по отлогому склону. Внизу чуть слышно шумел Чайкаш. По небу проплывали набухшие дождем облака. Переваливаясь друг через друга, они то и дело закрывали солнце, и тогда кругом темнело, как перед грозой.

— Говорят, Вартазар в Шушу послал гонца за стражниками, — сказал Мудрый по дороге.

— Ну это тебе не старое время, чтобы стражниками пугать, — заметил Аво, — нынче царя нет. Кто будет посылать стражников?

В горах отдалось и покатилось эхо.

— Что это, стреляют?

Мы прислушались. Один за другим загремели еще выстрелы, подхваченные эхом.

В следующую минуту мы уже неслись по косогору, не разбирая тропинки. Колючие ветки шиповника, цепкая ежевика хватали нас за пятки, в кровь раздирая кожу. Но мы бежали, не чувствуя боли.

На пригорке остановились, еле переводя дух. Перед нами, словно в кипящем котле, метались люди. Вот вынырнул гончар Мкртич, отец Варужана, с вилами в руках, и снова скрылся в толпе. Вот налетел на человека с ружьем, сбив его с ног, дядя Мухан. То тут, то там мелькала долговязая фигура цирюльника Седрака.

— Стражники! — вдруг вскрикнул над моим ухом Сурик.

Я оглянулся. Вдали по дороге, идущей из Шуши, мчались всадники. Спотыкаясь, перелетая через кусты, мы врезались в толпу:

— Эй, остановитесь! Стражники!

Никто не обращал внимания на наши крики. Вокруг шел рукопашный бой. У свежевспаханного поля несколько человек, навалившись на Согомона-агу, катали его по земле. Невдалеке лежал ничком, защищая руками голову от ударов, Вартазар.

Каменщик Саркис, наскочив на нас, взмахнул вилами:

— Вас тут не хватало! Айда домой!

— Бегите, дядя Саркис, — стражники! — крикнули мы.

— Правда? — сразу остановившись, спросил он.

В это время из-за бугра выскочили верховые. На минуту придержав коней, точно любуясь открывшейся перед ними картиной, они оглядели поле брани, затем вдруг рассыпались по откосу и, размахивая нагайками, с гиканьем понеслись на нас.

*

Дед сидел на кошме и прикладывал к синякам на лице пятак. Столкновение с карателями не прошло для него даром.

На растопыренных пальцах деда покоилось блюдечко, из которого он тянул чай, заваренный на травах, и после каждого глотка посасывал опущенные книзу усы. От блюдечка, от усов дедушки, мокрых от чая, пахло весенней живицей, шиповником, мятой.