Совсем уж было собравшись принять независимый вид и выйти, как ни в чем не бывало, через главный вход, я вдруг услышал истошные вопли Герасимовны, исключительно резво для своего возраста поднимавшейся вслед за мной снизу. Смысл слов старой дамы я не смог разобрать, но этого и не требовалось, чтобы понять, что мое исчезновение обнаружено. Герасимовна топала и орала так, словно за ней гнались убийцы, и о том, чтобы незаметно покинуть лечебницу, не могло быть теперь и речи. Еще мгновение, и она будет здесь!

Беглым затравленным взглядом я обвел фойе и увидел незамеченную мною раньше нишу в самом дальнем и темном его конце, из которой, выбиваясь из-под неплотной занавески, торчало какое-то тряпье. Ее, должно быть, использовали как склад или хранилище. Ниша казалась забитой под завязку, и было совершенно неясно, найдется ли там достаточно свободного места для меня. Однако выхода не было – я метнулся в конец фойе и, с трудом протиснувшись-таки внутрь ниши, затаился в белье.

Я слышал, как поднятые по тревоге люди бегали по лестницам и кричали. Суматоха поднялась страшная, в больнице развилась столь активная деятельность по моей поимке, что я, съежившись, каждую секунду ожидал, что меня обнаружат. Случись это, меня, несомненно, подвергли бы экзекуции и, возможно, отправили на принудительные работы, но – о чудо! – никому не пришло в голову искать меня в куче слежалого затхлого белья, которое и в самом деле так воняло плесенью, что дух захватывало.

Постепенно суета сошла на нет и вокруг все стихло. Наверное, ответственные лица нашли другое решение вопроса, и от этого решения зависела, по сути, моя судьба. Они могли, разумеется, сообщить о моем бегстве в милицию, рискуя навлечь на себя гнев вышестоящих и обвинение в разгильдяйстве, но нельзя было исключать и той возможности, что они просто вычеркнули меня из списков пациентов и уничтожили документы, дабы не оставлять следов своей нерадивости. Я не знал, насколько важна была для них моя персона, как серьезно контролировалась здешняя документация и, что важнее, требовала ли спесивая Алеянц расправы надо мной. Почему Полина Владимировна не велела привести меня к себе, как обещала, и с какой стати дотошная и обязательная Герасимовна отлучилась при выносе трупа, дав мне тем самым возможность бежать? Вопросов было много, и ответы на них я вряд ли мог найти, сидя в набитой грязным бельем душной нише. Надо было выбираться.

Отодвинув полог, я еще некоторое время стоял, прислушиваясь, внутри своего убежища, при малейшем стороннем шорохе готовый юркнуть обратно. Однако тишина была такой, что у меня мелькнула мысль, не засада ли это? Но к чему им устраивать на меня засаду, если можно просто перерыть всю больницу и поставить все с ног на голову? Нет, скорее уж, мои преследователи поверили, что мне удалось покинуть лечебницу и скрыться. А это значит, что, если погоня и имеет место, то не внутри здания.

Приободрившись, я выбрался из ниши, пересек холл и уже через несколько секунд был на крыльце. Опасаясь выходить на середину двора, я прошел по бровке под самыми окнами, затем вдоль покосившегося забора и, прячась за сложенной прилежным дедом высокой поленницей, достиг ворот. Не потревожив завязанных веревкой жердевых створок, я скользнул в калитку и, обогнув угол больничной ограды, оказался на городской улице. Непосредственной за собой погони я не заметил, что, впрочем, было и не удивительно – стоял поздний вечер и вряд ли кто-то из работников лечебницы наблюдал из окна мои маневры.

Чем дальше я удалялся от отвратительного учреждения, тем увереннее себя чувствовал и тем спокойнее становилось у меня на душе. Несколько раз свернув, я шел теперь по обочине размытой дождем грунтовой дороги, проваливаясь время от времени в мягкую густую грязь, которой не замечал в сгустившейся темноте, и был почти счастлив. Задники моей обуви сослужили мне большую службу, и лишь один раз я чуть было не лишился одной из тапок, наступив в особенно глубокую рытвину, оставленную, должно быть, колесом телеги и засосавшую мою ногу едва ли не по колено. Выбравшись, я весело ругнулся и пошел дальше. Ни ночь, ни грязь, ни крепнущая прохлада не могли принести такого урона моему физическому и ментальному состоянию, как унылая больничная клетка, служащая одновременно покойницкой, и свирепые рожи товарища Пузанова и его сослуживцев, выместивших на мне свою «здоровую пролетарскую злость». Даже та мысль, что мне негде ночевать и нечем поддерживать силы, показалась мне не стоящей огорчения – ведь я на свободе и, несомненно, что-нибудь придумаю.

Окружающий меня город, который ко времени моего рождения станет довольно большим областным центром, насчитывал сейчас, должно быть, не более двух-трех десятков тысяч жителей, что объясняло наличие на всю округу лишь одной психиатрической лечебницы, да и то небольшой. Сейчас им здесь не до того – расширение будущего ГУЛага требует куда большего внимания властей и общественности!

Я совершенно не представлял себе, куда иду и что собираюсь делать, дорога просто вела меня меж засыпающих домов, а тонущие во мраке улицы никаких ассоциаций у меня не вызывали. Да и с чего бы? Бывать в этом городе мне случится лишь через пятьдесят с лишним лет, когда ни камня, ни доски от стоящих здесь сегодня ветхих лачуг не останется. Можно было, конечно, постучать в двери какого-нибудь дома и, словно в детской сказке про солдата, попросить каши из топора, но я воздержался от этого порыва, вспомнив также сказку про пряничную избушку и обитающую в ней злую колдунью. Случись в этом доме кто-то непредвиденный, и страх вновь оказаться в проклятой клетке станет реальностью.

Но что же тогда делать? Есть ли разумное решение? По мере того, как эйфория от удавшегося побега ослабевала, этот вопрос звучал в моей голове все отчетливей. Я, конечно, герой, потому что так удачно и смело обманул охрану в виде престарелой зазевавшейся Герасимовны и смог избежать очередной лекции по уринотерапии (вполне возможно, что и с курсом практического применения), но многого ли я достиг? Что даст мне эта свобода – от клетки, но не от коварства чужой реальности?

Между тем, становилось все прохладнее. Короткое сибирское лето явно сдавало свои позиции, и в воздухе, все еще теплом, уже чувствовалось холодное дыхание стучащейся в двери осени. Деревья уже покрыли землю отжившими свое листьями, слипшимися и скользкими после дождя, и зябли, оголенные. Налетевший вдруг порыв стонущего осеннего ветра напал на их оголенные верхушки, потрепал их, как уличную девку, и бросил внезапно. Я поежился. В моем старом, одолженном у покойника наряде я был безоружен перед стихией. Дождь, ветер, цунами или что угодно прочее могло беспрепятственно разорвать на мне единственное «наследство» умершего вчера человека – я был не в состоянии сопротивляться. Быть может, именно поэтому непогода не особо-то и усердствовала. Дождь не пошел, а ветер, пошалив в верхушках деревьев, куда-то умчался.

В кармане тужурки я нащупал кисет с махоркой, который сам переложил туда еще в палате вместе со спичками и обрывком газеты, прежде чем отбросить в сторону бесполезный, как мне показалось, грязный полотняный мешок. Не знаю, зачем я это сделал, наверное, машинально, так как я не курю и тяги ко всякому старью не испытываю. Но сейчас, не на шутку разнервничавшись, я решил-таки присесть где-нибудь и свернуть себе самокрутку, просто для того, чтобы занять чем-то руки и отвлечься от тяжелых мыслей.