«Ну-ну»

И на этом странном «ну-ну» наш разговор в тот день прекратился. Дед велел мне стянуть мокрую одежду и отдать ему для просушки, подбросил в печку дров и выдал мне суконные штаны и широкую деревенскую рубаху. Пока я, с трудом попадая в рукава и все еще дрожа всем телом, одевался, по комнате распространился дурманящий запах топленого молока, которого и дал мне выпить из железной мятой кружки хозяин. Голодный, я почти залпом проглотил обжигающее молоко и расхрустел большой черный сухарь, так что, когда чуть позже Архип предложил мне отведать свежесваренной картошки в мундире, я уже не был таким обессиленным. Одолев пару картошин, я завалился на лавку, которую хозяин барака предварительно покрыл каким-то тряпьем и даже большим, замысловато простроченным вдоль и поперек одеялом, и, внезапно почувствовав резь в глазах и легкую тошноту, попробовал уснуть. Наступившее состояние полусна-полубодрствования не было здоровым, и я помню, как дед несколько раз подходил ко мне, протирал мои лоб, губы и шею влажной тканью и поправлял сваливающееся на пол одеяло.

Так я пролежал три дня. Как оказалось, ни тепло барака, ни горячее молоко с сухарем, ни ароматная картошка не смогли защитить меня от злейшей простуды, схваченной мною под дождем и в итоге свалившей меня с ног. Промозглый ливень, дав мне возможность уйти от слежки, предъявил счет за свою помощь, и я, желая того или нет, этот счет оплатил. Лихорадка бушевала во мне, как никогда раньше, и лишь общее помрачение сознания с бредовыми кошмарами и лишенными смысла выкриками позволили мне не испугаться всерьез смерти, которая все это время стояла, словно почетный караул, в изголовье моего неказистого ложа.

В конце третьих суток лихорадка, вдоволь накуражившись, отпустила. Мое стеганое одеяло в одночасье пропиталось потом, температура спала, и я смог, наконец, взглянуть на окружающее осмысленно. Едва заметная улыбка пробежала через заросшее густой бородой лицо деда, и было видно, что он доволен результатом своего лекарства. Кстати сказать, мое собственное лицо мало чем отличалось от его, так как я ни разу не брился с того момента, когда переступил порог квартиры супругов Алеянц пять дней назад. Мало того, я не представлял себе, как буду обходиться дальше, потому что мои бритвенные принадлежности остались в спортивной сумке, владелицей которой теперь стала незабвенная мадам, вернее, товарищ Алеянц. Чертова бестия! Кабы не она, так и не было бы всего этого! Вечно страдать приходится из-за бабьей дурости.

Посмотрев на себя в осколок зеркала, прикрепленный над рукомойником, я ужаснулся. Щеки впали, глаза провалились, и в них застыли какое-то дикое отчаяние и бессильная решимость. Куда девалась моя румяная холеная рожа, какой она была еще несколько дней назад? Где те азарт и довольство жизнью, что были на ней выбиты, словно письмена на пилонах древнеегипетских храмов? Где сытость, граничащая с пресыщенностью? Все ушло. Все исчезло перед лицом отчаяния и постигших меня передряг, и вряд ли когда-нибудь появится снова.

Все это время дед наблюдал за мной и, должно быть, от него не укрылась вся гамма эмоций и переживаний, испытанных мною за эти несколько мгновений. Он смотрел на меня понимающе и серьезно, без тени иронии или издевки на лице, да и с чего бы вдруг? Он помог мне, быть может, спас меня от смерти, и, вероятно, не для того, чтобы потом всласть поиздеваться.

Тогда и произошел наш с ним первый настоящий разговор, знакомство, если хотите. Он вскипятил чайник, насыпал в две железные кружки пыльной мелкой заварки и, залив ее кипятком, жестом предложил мне сесть. Я послушался и примостился на краешке скамьи, служившей мне кроватью. Человеком он был гостеприимным, и уважение – самое малое, а сейчас еще и единственное, чем я мог отплатить ему за его доброту. Говорил дед медленно, с расстановкой, словно обдумывая каждое слово, хотя безупречной речь его назвать было нельзя. Он словно бы смаковал свои короткие, незамысловатые фразы, однако за всей этой его неторопливостью от меня не укрылось и нетерпение.

– Я – Архип, если помнишь. Да нет, впрочем, откуда там… Ты ведь так метался в горячке, что наверняка и свое-то имя забыл. Меня величал профессором и все просил, чтобы я тебя домой забрал. Ты что, у профессора жил?

Такая постановка вопроса заставила меня натужно улыбнуться, хотя одновременно с умилением кажущейся конкретностью старческого мышления во мне колыхнулась и настороженность: не наболтал ли чего лишнего в бреду? Если уж Райхеля упоминал, то мог и остальное озвучить. Нехорошо.

– Да нет, дед Архип, не живу я ни у профессора, ни у доцента, просто имел недавно случай пообщаться с одним… Вот, наверно, под впечатлением и разговорился.

Голос мой звучал после болезни хрипло и неузнаваемо. Я поперхнулся словами и закашлялся. Дед закивал большой, облаченной в седую лохматую бороду, головой.

– А, ну-ну… Как тебя называть-то, скажешь?

– А разве я не сказал?

– Да нет пока, как видишь. Иначе я бы, пожалуй, не спросил.

В глазах деда мелькнул лукавый огонек, но голос и выражение лица сохранили серьезность.

– Да Галактионом звать меня, дед Архип. Имя-то, как видишь, не ахти, так что и в бреду представляться не захочешь.

– Чего так? Имя как имя, по-моему. Не хуже других. Правда, и не лучше. Ты это, как его… Не закашляешься, ежели закурю? В тепле охота, промозгло на улице, – испросил дед извиняющимся тоном разрешения, словно это не я, а он находился у меня в гостях и был обязан мне исцелением.

Я машинально повернулся и посмотрел в окно за моей спиной, но вышло так, будто я и в самом деле оцениваю, достаточно ли на улице холодно, чтобы позволить деду закурить в его собственной горнице. Дед заметил это, и мне стало так неловко, что я поторопился ответить:

– Да чего ты спрашиваешь, в самом деле? Ты ведь у себя дома!

Архип, видимо, другого ответа и не ожидал, потому что уже набивал кривую коричневую трубку, старательно прижимая пальцем каждую вложенную в нее щепотку табаку.

– Ты-то не это…не дымишь?

– Не… не дымлю.

– То-то я смотрю, ты оборванный какой-то. Ну да ладно, время сейчас такое, чтоб его…

Я, признаться, на понял связи между пристрастием к табаку и презентабельностью внешнего вида, но переспрашивать и уточнять не стал. Старики, они по своему рассуждают.

Архип приоткрыл дверцу печи, впустив в комнату порцию свежего жара, вынул оттуда гнутыми длинными щипцами уголек и, раскурив с его помощью свою трубку, выпустил в потолок целое облако дыма.

– А ты это, малец, как его… Почему сказал, что Кирилл умер?

Опять он с этим Кириллом!

– Понимаешь, дед Архип, я ведь и в самом деле понятия не имею, кто такой Кирилл и почему он тебя интересует. Поверь уж – если бы я знал, сказал бы тебе.

– Но он дал тебе эту спичечную коробку, на которой сам написал мой адрес! Или это не он дал тебе ее?

Я вздохнул. Как мне хотелось сейчас быть знакомым с этим таинственным Кириллом и иметь возможность поведать о нем деду! Судя по всему, эта личность представляла для обогревшего меня человека какую-то особенную ценность, и мне было жаль его разочаровывать.