У меня чуть ли не скрипят колени, когда я опускаюсь на пол. Айзек передает мне какую-то бутылку, взяв ее со стола. Этикетки нет, крышка уже свернута. Если поболтать, то внутри плещется некая темная жидкость.

– Что это?

– Ром. Сделай глоточек; поможет снять шок.

Я свинчиваю крышку, поднимаю бутылку к губам, чуточку отпиваю. Алкоголь сначала жжет, а затем согревает гортань. Я делаю еще один глоток, затем еще и еще. Когда я наконец отставляю бутылку, она наполовину пуста.

– Покурить? – Глаза Айзека не отрываются от моего лица.

Большим пальцем я задеваю его руку, вытаскивая самокрутку из жестянки, но я едва обращаю на это внимание. Все, на что я сейчас способна, это распознать пряное жжение рома на задней стенке гортани. Я подношу сигаретку к губам и затягиваюсь. Теперь еще глоток рома. И глоток дыма. Повторить.

От свечи на столе по деревянным стенкам хижины пляшут тени. Фитилек вдруг трещит, потом затихает. Я откидываюсь спиной на доски и опускаю веки.

– Как ты себя чувствуешь? – Его шепот заполняет все пространство; низковатый, бархатистый баритон окутывает меня словно одеяло. – Эмма? Как ты себя чувствуешь?

Я погружаюсь внутрь себя в поисках ответа, но его просто нет.

– Эмма?

Пробую хотя бы помотать головой, однако она до того тяжелая, что едва не отрывается – во всяком случае, у меня такое ощущение, – так что я вынуждена замереть.

– Эмма? – повторяет Айзек – и на меня обрушивается облако паранойи, до того плотное, тяжелое, кислое, что я теряю способность дышать. Кажется, из-под меня выдергивают подстилку… нет, это я сама съезжаю по стенке, на утрамбованную глину, проскакиваю под землю… и вот уже валюсь во мрак, отчаянно размахивая руками, но ничего нет, пальцы хватают лишь пустоту. Мой разум в свободном падении. И я не могу дышать. Разучилась.

– Эмма! – Я ощущаю на лице чужие пальцы. – Эмма, посмотри на меня! У тебя приступ паники. Посмотри на меня, Эмма. Успокойся. Ты должна дышать. Давай, со мной вместе…

Лицо Айзека в сантиметрах от моего; зрачки исполинские, кончик носа обсыпан открытыми порами, верхняя губа щетинится темными короткими колючками. Он у меня под микроскопом.

– Эмма, дыши. Ну? Вдыхай… на раз… два… три!

Я пробую сделать, что мне говорят, но воздух встает комом в горле.

– Теперь выдох. Эмма, слышишь? Выдох. Медленно, выталкивай воздух до конца, растягивай, насколько можешь.

Из меня вырывается судорожный всхлип.

– Смотри на меня, Эмма, не отводи глаза. И просто дыши. Вдох… раз-два-три. Выдох… раз-два-три…

Через пару минут – а может, и пару часов, за точность не ручаюсь, – я тянусь вверх и касаюсь руки Айзека. Дышать уже получается, хотя страшно кружится голова. Мне надо обо что-то опереться, зацепиться. Хотя бы за пол.

– Мне бы… полежать…

– Ну конечно. – Он придерживает меня за локоть, пока я соскальзываю на тряпье, затем снимает с пояса завязанный узлом джемпер и сворачивает его на манер подушки. Осторожно подсовывает его мне под голову. – Закрой глаза, – мягко говорит Айзек.

И я подчиняюсь.

* * *

Я прихожу в себя как-то разом, даже вздрагиваю от испуга и разбрасываю руки, которые обо что-то ударяются: справа нечто деревянное, слева – мягкое. На столе по-прежнему горит свеча; почти догорела. Возле меня, лицом к стенке и свернувшись калачиком, спит Айзек. Вернулся, значит. В какой-то момент, еще ночью, я очнулась ненадолго, стала его искать, но без толку. А устала я настолько, что тут же провалилась обратно в сон.

– Айзек? – тормошу я его за плечо. – Который час?

Он трет ладонью лицо, затем медленно поворачивается.

– Понятия не имею.

– Надо, наверное, вернуться в… – Я умолкаю, потому что на поверхность медленно выплывают воспоминания.

– Что? Что случилось? – Он резко приподнимается и хватает меня за руку. – Тебе опять плохо?

Я мотаю головой.

– Эмма, да объясни же толком!

– А где Паула? Фрэнк сказал, что она пропала. Потащил меня с собой, на поиски… – Я тоже поднимаюсь в сидячую позу, затем, поразмыслив, отшвыриваю наброшенную тряпку и встаю на ноги. – Так что же с ней? Или он наврал?

Айзек тоже встает. Разминая шею, кладет голову набок и даже стонет от облегчения, когда раздается легкий хруст позвонков.

– Да никуда она не пропала. Сидит в соседней хижине.

– А зачем?

– Детоксикация… Чуточку берега потеряла, – добавляет он, не дав мне спросить, что же, собственно, означает эта пресловутая «детоксикация». – Ей нужно время, чтобы собраться, вновь найти дорогу.

– Куда?

– К блаженству.

– Так она под замком, что ли?

– Да.

Я резко шагаю на выход и толчком распахиваю дверь. Снаружи царит мрак, как в угольной яме, только луна мягко подсвечивает облака изнутри.

– Хочешь беги, поднимай тревогу. Только имей в виду, Паула сама захотела, чтобы ее заперли.

Лицом я ощущаю холод ночи, а спиной – тепло его тела, когда он встает позади меня. Главный корпус темен, если не считать тусклого огонька в медитационном зале. Айзек велел отправить Фрэнка в подпол. Я понятия не имею, что он имел в виду.

– Что будет с Фрэнком?

– Мы о нем позаботимся. А когда он поправится в достаточной мере, я лично вышвырну его за ворота.

– А вдруг по дороге вниз на него нападут и?..

Недосказанность повисает в воздухе. Айзек молчит, только уголки рта чуть-чуть дергаются кверху, как бы намекая: «Тебя это сильно волнует?»

– Отведи меня, пожалуйста, к Пауле, – прошу я.

* * *

– В принципе я никогда не прерываю процесс детоксикации, – сообщает Айзек, вытаскивая из заднего кармана ключ и вставляя его в замок, – но раз уж Паула все равно сегодня заканчивает… – Он пожимает плечами и жмет на дверную ручку.

В ту же секунду мне в нос ударяет страшная вонь, и я немедленно закрываюсь рукавом. Хоть святых выноси.

– Это я, – говорит Айзек, ступая во мрак, – и со мной Эмма. Она хочет убедиться, что с тобой все в порядке. – Он озирается на меня. – Обожди-ка секунду.

Дверь за ним закрывается, я остаюсь одна в темноте.

Доносится скрип половицы, затем минуты две длится полнейшая тишина. Наконец я слышу басовитое ворчание мужского голоса и повизгивающий женский смех.

– Заходи, Эмма! – приглашает Айзек.

Я осторожно нажимаю на дверь.

– Прошу прощения за амбре, – говорит Паула, когда я оказываюсь внутри.

Голос у нее бодрый, однако слова звучат смазанно, словно разбегаются пролитой ртутью. Глазам требуется время, чтобы привыкнуть к сумраку, но вот я уже вижу ее: она сидит в углу, сложив ноги по-турецки.