Она улыбнулась:

– Ой, Ханна. Как она? Давно ее не видела.

– У нее все хорошо, – сказал я, не обращая внимания на Норину гримасу. – Мы ее друзья и хотели узнать, как она тут жила. Чем она занималась?

– Блин, да я даже не знаю. Мы толком не общались. – Поставив мешок на тротуар (загадочный груз металлически лязгнул), она достала из кармана клинекс и высморкалась. – Простите, только от простуды отошла. Я видела Ханну типа всего раз.

– Когда? – спросил я.

– Да с месяц назад. Возвращалась с работы. Часов в пять-шесть утра. Зашла в ванную макияж снять. Ванная одна на этаж. На всех. Провела там минут сорок пять, зубы чистила, может, даже сама с собой разговаривала, а потом вдруг слышу – за спиной что-то плещется. – Она содрогнулась. – Перепугалась до смерти. Заорала. Перебудила, наверное, весь дом.

– И что это было? – спросил я, поскольку она замолчала и снова принялась сморкаться.

– Это она была, – пронзительным колокольчиком захихикала женщина. – Ханна.

– Где?

– В ванне. У меня за спиной, ванну принимала, все эти сорок пять минут.

Я глянул на Хоппера и Нору. Они, видимо, думали то же, что и я: неуютная суть мизансцены от женщины, похоже, совершенно ускользала.

– Я представилась, – продолжала та, хлюпая носом. – Она сказала, как ее зовут, а потом легла, закрыла глаза, как будто устала за день и не хотела разговаривать. Я намазалась кремом от морщин, пожелала ей доброй ночи. Потом услышала, как она выходит из ванной, и вернулась – пасту на раковине забыла. Ханна не спустила воду из ванны, я сунула руку – затычку вытащить. – Она покачала головой. – Уж не знаю, как она там руки-ноги не отморозила. Вода была ледяная.

– И больше вы Ханну не видели? – спросил я.

– Не-а. Зато слышала. Стены-то бумажные. У нее, я так поняла, режим вроде моего.

– Это какой?

– Я ночами работаю, – неопределенно ответила она, глянув мимо нас на пустынную улицу. – Ой, знаете что? Наврала. Был еще один раз. Простите, от лекарств в голове вата. Я тогда не работала, значит суббота была. Шла из супермаркета, встретила Ханну на лестнице. А она в клуб собралась. Забыла название. – Она тряхнула головой. – Женственное такое. Похоже на французское. По-моему, она сказала, что он в бывшей тюрьме на Лонг-Айленде. Спросила, не ходила ли я туда, но я не ходила.

– В бывшей тюрьме? – переспросил я.

Она пожала плечами:

– Пять секунд поговорили. И еще знаете что? Я на той неделе у нее под дверью видела двоих мужиков. Посмотрели на меня так – мол, не суй нос куда не просят, – ну, я и не совала.

– Как они выглядели?

– Просто мужики. Один постарше, другому за тридцать, что ли. Я потом слышала, как Дот их выгнала. Она чужих не любит.

– Дот?

– Ага. Вы с ней разговаривали.

– Это у которой мальчик?

– Люшен. Племянник ее.

– Давно он здесь живет?

– Дольше меня. А я тут где-то год. – Она опять шмыгнула носом, поддернула рукав и глянула на часы. – Ой. Надо бежать. – Она забросила мешок на плечо – он лязгнул. – Передайте Ханне привет.

– Непременно.

– Как нам с вами связаться, если будут еще вопросы? – спросила Нора.

Не без колебаний женщина расстегнула мешок и протянула Норе черную визитку. Потом улыбнулась и зашагала к Манхэттенскому мосту. Нора молча отдала визитку мне.

«ИОНА, – говорилось там. – РАЗВЛЕЧЕНИЯ НА МАЛЬЧИШНИКАХ».

38

– Ночной клуб на Лонг-Айленде, – сказал я. – Французское название. Возможно, в бывшей тюрьме или заброшенном здании. Есть идеи?

Я стоял на Мотт-стрит перед «Житаной», бойким франко-марокканским кафе, и звонил Шерон Фальконе. Мы перебазировались сюда с Генри-стрит – перекусить и осмыслить полученные данные. Когда на запрос «клуб, Лонг-Айленд, французский, бывшая тюрьма» «Гугл» ответить не сумел, я решил позвонить Шерон – мало ли.

– Ты жуешь мне мозг, потому что сам не можешь устроить свою светскую жизнь? – предположила Фальконе.

Из трубки доносились визги телефонов и новости по телевизору – значит, Шерон все сидит в раздолбанном офисном кресле в участке и, нацепив очки на кончик носа, изучает подробности очередного дела, на которое давно забили ее коллеги.

– Не совсем, – ответил я. – У меня зацепка.

– Я знаю Лонг-Айленд как свою кухню. Я понимаю, что он создан для моего удовольствия, но мне все никак не удается туда добраться. Пользы тебе не принесу. Можно я еще поработаю?

– А что у нас в городе с оккультизмом? Сильно распространен?

– Поклонение деньгам считается?

– Да нет – странные практики, ритуалы. Тебе часто такое попадается на месте преступления? Ты бы удивилась, если б попалось?

– Макгрэт. Мне попадаются ножевые ранения. И огнестрельные. Мне попадается богатый пацан, который ударил мать в шею ножом, полугодовалый младенец, которого затрясли до смерти, и дядька, которого кастрировали в отеле «Интерконтиненталь» на Таймс-сквер. Еще бы нам не попадался оккультизм. Нам что угодно попадается. На каждом углу «Старбакс», в каждом ухе айфон, но ты не переживай – люди по-прежнему психанутые. Еще вопросы?

Я уже хотел ответить «нет» и извиниться за беспокойство, но тут мне в голову пришла другая мысль.

– Может быть, у меня есть дело для ювенальной юстиции.

Она ответила не сразу, хотя я почти воочию увидел, как она вздернулась, отрыла из-под кип свидетельских показаний и фото из лаборатории желтый линованный блокнот, долистала свои нечитабельные каракули до пустой страницы, схватила ручку.

– Слушаю.

– Я только что видел женщину, которая опекает маленького глухого мальчика. Выглядит подозрительно. Дом – адская дыра, не исключено, что бордель.

– Адрес?

– Генри-стрит, восемьдесят три, между Пайк и Форсайт. Женщину зовут Дот. Она домовладелица.

– Я пошлю кого-нибудь проверить.

– Спасибо. Итак, когда я веду тебя выпить?

– Когда этот город станет белым и пушистым.

– То есть никогда?

– Я все надеюсь. – В участке заблеял телефон. – Мне надо ответить…

И она дала отбой.

Одиннадцатый час, пятничный вечер. Тротуар заполонили стайки молодежи на третьем десятке лет жизни: молодежь брела выпить или потусоваться. На другой стороне, где косая стена красного кирпича, окружавшая старый собор Святого Патрика, резко сворачивала за угол, я заметил мужчину в черной кожаной куртке – прикрыв ладонью микрофон, он говорил по мобильному.

И смотрел на меня – невозможно было отделаться от ощущения, что про меня он и говорит.