Киевские большухи окружали площадку густой толпой, за их спинами теснились мужья: в святилище Макоши первые места им не принадлежали. Даже Ингер, ободряюще пожав жене руку, отодвинулся назад и скрылся за спинами боярынь. Окинув взглядом толпу, Ельга приметила десяток Свенгельдовых оружников, оберегающих ворота от напора любопытных. Ей бросилось в глаза лицо Асмунда: в нарядной малиновой сорочке, в синем кафтане, ради теплого дня спущенном с одного плеча, он издали наблюдал за ней. В лице его – бледноватом после ночи, замкнутом, полном скрытого напряжения, – Ельга увидела отражение своих собственных чувств и поспешно отвела глаза.

Глубоко вдохнув, Ельга-Поляница вышла вперед и остановилась перед столом, накрытым для богинь.

– Мать наша Макошь! – позвала она. – Вот ныне стоит перед тобой Ельга, Ингерова жена, княгиня киевская. Прими ее в твои дочери, дай благо ее рукам во всех делах и заботах, и пусть через нее воля твоя и милость над землей Полянской осуществляется.

Прекраса стояла под белым покрывалом, молчаливая, слепая, как заснеженная березка зимой. Ельга-Поляница и Дымница вдвоем взяли ее под руки и повели вокруг идолов – раз, другой и третий. Остановившись на прежнем месте, деревянными жезлами подцепили покрывало и стянули наземь. Прекраса, открыв глаза, подняла лицо и устремила взгляд на старшую из небесных владычиц.

– Мать наша Макошь! – заговорила она, и от волнения собственный голос показался чужим, будто она и впрямь переродилась. – Это я, Ельга, Ингерова жена, Святославова мать. Прими мои дары, дай счастья моим рукам, не оставь милостью дом мой, мужа моего Ингера, Хрорикова сына, дитя мое, Святослава, Ингерова сына, и весь род полянский – жен, мужей, стариков и чад, и киян, и русов, и варягов, и иные роды, что под рукой нашей. Дай нам всем здоровья, чад умножение, нивам нашим изобилие, стадам нашим прибавление.

Осторожно обойдя стол, она приблизилась к камню-жертвеннику, где были сложены лучинки и солома. Здесь же, на камне лежали огниво и кремень, оправленный в серебро. Дрожащими от волнения руками Прекраса выбила искру – будто зажигая первый на свете огонь для человеческих очагов. Искры летели снопом, но трут никак не занимался, и все в мучительном волнении следили, не потянется ли наконец струйка дыма. Играли рога, заглушая взволнованный шепот.

Но вот дым пошел, Прекраса зажгла соломенный жгут и сам костерок. Поднесла к огню пучок кудели и бросила туда, предлагая Макоши и ее небесным пряхам разделить с ней работу над долей всей земли Полянской.

Кудель ярко вспыхнула – ее заранее окропили маслом. Над святилищем взмыл крик сотен женских голосов: договор заключен. Ельга-Прекраса взяла сначала «серп Улыбы», лежавший справа от огня, приложила его ко лбу и трижды провела им над священным пламенем; потом то же проделала с веретеном, с которым будет начинать каждой осенью женские работы на павечерницах. Самые старые из большух помнили, как этот обряд проделывала княгиня Ольведа, мать Ельги-Поляницы, как двенадцать лет назад под покровительство Макоши вступала юная дочь Ельга, оставшаяся единственной хозяйкой в его доме. Теперь на смену им пришла другая, не состоящая с ними в кровном родстве, владычица земли Русской.

Ельга-Поляница наблюдала за этим, стоя с невыразительным, как у деревянной Макоши, лицом. Она сама обучила Прекрасу этим обрядам, освящающим главные женские орудия, как ее когда-то обучила мать. Но если княгиня Ольведа делала это с гордостью и удовлетворением, то Ельгу наполняло странное чувство – смесь тревоги и облегчения. Она слагала с себя тяжкий груз, но не сказать чтобы с легким сердцем передавала его другой.

Она сделала что могла, напоминала себе Ельга. Семь лет она несла эту ношу вместо другой, пока Макошь и ее дочери неспешно тянули свою пряжу. И раз уж узор выткан, дальнейшее не ее забота.

И каков же будет тот, новый узор на рушнике их судьбы?

* * *

Продолжалось празднество на Киевой горе, где в гриднице уже были приготовлены столы. Всю дорогу Ельга и Прекраса с ребенком ехали через возбужденную толпу, будто две богини, две зари – одна в зеленом платье, другая в красном. А маленький Святка – как солнце, дитя зари, уже переданное на небосклоне от одной матери к другой.

Когда обе госпожи, бывшая и будущая, вступили в медовую палату, там их ждали все – гриди, бояре, Свенгельд со старшими оружниками, многочисленные гости. Стараниями тиуна Нежиги и челяди все угощение уже было готово. Ингер сидел на княжьем столе, а на втором сидении рядом с ним, что столько лет зияло пустотой, теперь блистала чищеным серебром золоченая чаша на ножке – будто яркая луна, осколок солнца, сорванная с неба звезда.

Среди восторженных криков обе женщины прошли к престолу. Прекраса снова несла на руках ребенка – она старалась не расставаться с ним, чтобы все божественные силы, привлекаемые на нее, также пролились и на ее наследника. Свенгельд, следуя за ними, встал слева, там, где семь лет занимал место позади сидения своей сестры. Был он в лучшем греческом платье, с неизменным своим мечом на плечевой перевязи, являя собой воплощение воинской мощи, богатства и удачи. Он улыбался, чтобы никто не видел досады на его лице, но в серых глазах его, глубоко посаженных, отчетливо светилось нечто волчье. Глянув на него лишь раз, Прекраса тут же отвела взор и больше на воеводу не смотрела. Сегодня день ее торжества, и злость соперника могла бы ее порадовать, но не радовала, а тревоги она не хотела допускать в сердце в этот день.

Дубыня Ворон и Братила, стоя по обеим сторонам престола, играли, и перезвон золотых гусельных струн словно мостил солнечный мост для идущих женщин. Они остановились перед столом. Ингер поднялся на ноги, не в силах сидеть спокойно от волнения. Ельга-Поляница взяла чашу. Стоя на сидении княгини, эта чаша воплощала власть госпожи меда, и пришла пора ей перейти из одних рук в другие.

Прекраса поставила Святку на пол и велела держаться за ее платье. Мальчик, уже попривыкший к шуму и многолюдству, озирался, иногда пробовал пожевать конец материнского шелкового пояса.

Ельга-Поляница несколько раз глубоко вздохнула. Она долго готовилась к этому мгновению, но вот оно настало, а у нее так теснило в груди, так сильно билось сердце, что не было сил заговорить. Как будто сила Земли-Матери, наполнявшая ее всю жизнь, теперь иссякла.

– Я… – наконец выдавила она, и люди замахали руками друг на друга, чтобы шум не мешал расслышать эту речь. – Двенадцать лет…

Она сглотнула и продолжала, беря себя в руки:

– Двенадцать лет назад мой отец, Ельг Вещий, позволил мне взять эту чашу после моей матери, княгини Ольведы, Аскольдовой дочери. Он сказал мне… «Тебе дали имя Ельги, моей сестры, – сказал он, – чтобы не забылись связи с древними родами наших предков из Северного Пути. Это имя означает «священная», «посвященная богам», и его до нас с тобой носили многие славные люди из рода Инглингов… в чьих жилах течет божественная кровь. Это высокая честь… но и нелегкая обязанность».

Ельга говорила с трудом, но твердым голосом, лишь изредка запинаясь, чтобы вдохнуть. Ей приходилось изменять отцовские речи, которые она помнила очень хорошо, чтобы не оскорбить перед всеми свою невестку-княгиню, упоминая о ее низком происхождении.