– «Ты стоишь, – сказал он мне, – между богами и людьми и передаешь взаимные дары от одних к другим. И если настает такой день, когда богам понадобится от людей особый дар, этим даром становимся мы. Они призывают нас к себе, чтобы мы служили им в небесных палатах в обмен на милости к нашим народам. Мы приносим своим людям милость богов и удачу, но если они покидают нас, выкупаем их своей жизнью».

Ельга опустила глаза, чувствуя, что тяжесть чаши в руках становится невыносимой.

– Теперь я говорю это тебе, ведь и ты получила священное имя божественных родов. Я передаю тебе эту чашу, – она протянула чашу Прекрасе, – и да благословят боги руки твои, княгиня Ельга Прекрасная.

Прекраса взяла чашу. Содрогнулась, впервые ощутив эту тяжесть – как будто тяжесть небесного светила, которое ей отныне вести по небу.

– Смотри, Святка, – Прекраса опустила глаза к ребенку, цеплявшемуся за ее нарядное красное платье. – Ты видишь? Твоя мать приняла чашу. Теперь она – княгиня в Киеве, владычица земли Русской. Запомни этот день… и не забывай никогда.

Ельга-Поляница опустила руки, бессильно упавшие, и попятилась. Она задыхалась, словно вместе с чашей отдала опору, что помогала ей держаться в жизни.

Свенгельд продвинулся к ней и крепко взял под локоть. Ельга бегло оглянулась. За братом она увидела лица его старших оружников – Асмунда, Ольгера, Торгута, Ислейва, Радвальда. Все они выглядели сосредоточенными, в застывших лицах угадывалась тайная непримиримость. Ее потеря была их потерей тоже. И Ельга глубоко вздохнула, чувствуя, что тяжелый камень на груди немного сдвинулся. Она держала его не одна.

Звонец подошел к Прекрасе с кувшином и налил меда в подставленную чашу. Она повернулась к Ингеру.

– Прими, господин! – он волнения она забыла, что надо сказать, но за неистовым шумом в гриднице даже сам Ингер не расслышал ее слов. И она продолжала, зная, что обращается лишь к судьбе – единственной, кто ее слышит: – Будь жив… сколько напрядено, будь славен вовек, и да не разлучат нас боги ни в жизни, ни в смерти!

Ингер сделал шаг с престола, принял у нее чашу, отпил, потом поставил. Взял Прекрасу за руку, возвел на три ступени, поставил перед сидением и повернул лицом к гриднице. Ни один из них не находил слов, стоя перед морем взволнованных, радостно кричащих лиц. Толпа придвинулась – но совсем не так, как четыре года назад, после бесславного возвращения князя от греков. Теперь все эти люди, кияне, холмгородцы, варяги и прочие разделяли с ними радость этого дня. Семь лет Прекраса, которую Ингер впервые увидел девушкой в грубой сорочке, шла к этому дню, и вот наконец стол киевский ее принял.

Ингер притянул ее к себе, поцеловал, как жених впервые целует невесту, и они опустились на шелковые подушки сидений, не разнимая рук. Святка, поднятый кормилицей, с воплем тянул к ним ручки; Ингер знаком велел подать ему сына и посадил к себе на колени. И так они сидели в буре приветственных криков, как семья самого солнца на небесном престоле; миг этот подвел итог их прошлой борьбе и заложил основы будущей славы. Вот так, все втроем, они будут вписаны в договор с греческими цесарями, так они войдут в тысячелетние предания своей державы.

Ельга-Поляница опустила взгляд и, подавшись назад, спиной наткнулась на Свена. Вдруг обнаружила, что не дышала, пока Прекраса всходила на стол ее матери. Стараясь овладеть собой, Ельга обернулась к брату и его людям. Губы ее дрогнули в попытке улыбнуться, но никто из них не ответил на эту неживую улыбку.

Перед ней, почти вплотную, было лицо Асмунда – бледное в пламени волос и бороды, сосредоточенное и полное тайной решимости. Они знали, что сегодня вынуждены уступить. Но не смирились с потерей и не отказались от борьбы.

Ельга-Поляница вновь повернулась к гриднице и широко, ясно улыбнулась толпе.

* * *

Ельгу усадили на самое почетное место – за верхним краем стола, со стороны Прекрасы. По-прежнему она находилась выше всех жен русских, но наивысшее место, место княгини, больше не пустовало, и поневоле Ельга-Поляница видела себя луной, побледневшей при восходе солнце. Не зря она надела в этот день зеленое платье – цвета вечерней зари[27]. За жизнь свою она видела сотни княжеских пиров, но этот проходил для нее как в тумане. Прекраса разливала по чашам, рогам и кубкам мед, с неловкостью от непривычки держа деревянный ковш, окованный по краю серебром. А она, Ельга, знала этот ковш, как собственную руку, и теперь ей казалось, что она потеряла не то душу свою, не то тело. Невольно она опускала взгляд на свои руки, желая убедиться, что хотя бы они остались при ней. Она улыбалась, но в голове гудела пустота. Будущего не было, никакого. Она не знала, куда пойдет, когда этот пир закончится. Она может вернуться на Девич-гору или отправиться к Свену, но там, здесь, в любом другом месте она уже не будет прежней Ельгой-Поляницей, госпожой медовой чаши… Она не знала, где найти прежнюю себя, и ее не покидало чувство, будто она сидит на собственных поминках.

Однако другие люди вовсе не так терялись, думая о будущем Ельговой дочери, и еще до исхода вечера она в этом убедилась. Она не раз уже замечала, что Вальдрик, черниговский воевода, выразительно на нее посматривает и подкручивает рыжеватый ус, но не придала значения: уже двенадцать лет на нее смотрели и подкручивали усы самые разные мужчины. Однако когда Вальдрик встал с рогом в руке и, прежде чем начать говорить, снова бросил взгляд на нее, возникло предчувствие: это как-то касается меня…

– Все мы рады, княже, что твоя супруга взошла на этот престол и обрела полные права госпожи медового покоя! – начал Вальдрик. – Еще раз пожелаю ей долгих лет славы, как того достойна ее красота. Но ты ведь понимаешь, что твоя достойная сестра, тоже должна… обрести дом, достойный ее красоты и вы… всех ее достоинств!

Вальдрик был уже несколько пьян; очевидно, он заранее заготовил эту речь, но хмель сбивал его с мысли. Черниговскому посаднику было уже хорошо за сорок; среднего роста, худощавый, жилистый, с острыми чертами лица, он далеко не был красив, но отличался отвагой и хитростью, а также хорошо умел со всеми ладить – от собственных отроков до строптивых северянских князей.

Ельга расширила глаза и бросила изумленный взгляд на Свена, будто спрашивая: что это такое? Эта речь очень походила на сватовство, но Вальдрик, из варягов старой Ельговой дружины, рода был самого простого и ни происхождением, ни положением не мог притязать на такую жену.

Свенгельд выпрямился и подался вперед, решительно поставив чашу на стол. Но удивление его было куда меньше, чем у сестры: он знал, что Вальдрик уже много лет имеет намерение просить Ельгу себе в жены и даже намекал на это самому Ельгу, еще пока тот был жив.

И тут Вальдрик посмотрел на него:

– Что ты скажешь, Свенгельд? Помнится, когда-то давно мы с тобой уже говорили об этом… о возможности такого брака. Припоминаю… лет семь назад.