Он вышел из машины и, обойдя ее, открыл дверцу для Элоэ. Ей ничего не оставалось делать, как выйти. Она почувствовала, как ночной ветер задул ей в шею, раздувая волосы. Она взглянула на него умоляюще.

Он не обнял ее; вместо этого он поднес ее руку к губам, а затем, прежде чем она смогла попросить его остаться и продолжить разговор, он был уже в машине.

– Иди, Элоэ, ты простудишься.

– Дикс, подожди минуту! Пожалуйста… Дикс…

Но, прежде чем она успела договорить, он уже уехал. Она видела, как машина проехала мимо нее, смотрела, как она постепенно набирает скорость; и вот уже остался только темно-красный отблеск ее задних габаритных огней, когда она скрылась за холмом.

Элоэ чувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы, а поскольку она знала, что плакать ей нельзя здесь, на дороге, она отвернулась и побежала к отелю, сознавая, что вечер был испорчен.

Внутри нее была ноющая опустошенность, от которой она почувствовала себя такой одинокой, как никогда прежде.

Проснулась Элоэ усталой и разбитой.

Она наплакалась вволю, пока не заснула, а темные круги под глазами и бледное лицо служили доказательством того, какую ужасную ночь она провела.

«Как я могла быть такой глупой?» – спрашивала она сама себя уже в тысячный раз. Как могла она позволить Диксу почувствовать или догадаться, о чем она подумала? И почему она была такой дурой, что подумала о нем такое?

Ей казалось, что все ее подозрения на его счет существуют как бы отдельно от нее самой. Это были некие темные силы, которые искушают ее и стараются лишить ее счастья и веры.

– Я люблю его! Я люблю его! – бормотала она снова и снова, и все же она знала, что накануне вечером он был прав, когда сказал ей, что она недостаточно его любит.

Почему она не может доверять ему? Почему она не может поверить в то, что, несмотря на то, что он может заниматься контрабандой автомобилей и быть мошенником во многих отношениях, он не будет ее использовать как соучастницу своих мошеннических сделок?

И все же, его лицо потемнело от гнева, когда он уезжал. Она все еще чувствовала, как напряжены были его пальцы, когда он взял ее руку, она все еще чувствовала легкое прикосновение его губ.

Как это отличалось от тех горячих, страстных поцелуев, которые он градом обрушивал на ее ладонь до этого, а также от нежного, сладкого прикосновения его губ, что он так часто делал, когда целовал ее руку, только потому что любил ее.

– О, Дикс! Дикс! – воскликнула она и почувствовала, что слезы опять наворачиваются ей на глаза.

Раздался стук в дверь. Ей принесли завтрак и поставили рядом с ее кроватью.

Впервые за время ее пребывания во Франции вид свежих хрустящих круассанов не доставил ей удовольствия, и даже запах ароматного кофе не заставил ее оторвать голову от подушки.

Вместо этого она снова и снова перебирала в голове события предыдущего вечера.

Она все еще видела удаляющийся свет красных фар за холмом, она все еще ощущала агонию беспомощности, с которой она наблюдала, как от нее ускользает что-то прекрасное, оставляя ее в одиночестве.

«Как все это безнадежно, – думала она сейчас. – Я не могу ему позвонить; я не знаю, где он находится – я даже не знаю его имени».

Ей уже казалось, что и его самого вовсе не было, а был мираж, плод ее воображения, который никогда не существовал.

А вдруг она никогда его больше не увидит? Она понимала, что это и был тот самый кошмар, который преследовал ее всю ночь. Он ее бросил? Он исчез навсегда?

Как мог он усомниться в ее любви, спрашивала она себя, когда дрожала всем телом и была такой несчастной оттого, что обидела его?

Если бы только она могла добраться до него и рассказать ему, как она сожалеет обо всем, как горько раскаивается в своем неверии в него.

Вновь и вновь она мучила себя вопросом, почему не отрицала всего, почему молча согласилась с тем, что, в конце концов, было всего лишь догадкой с его стороны. Но в то же самое время она знала, что никогда не сможет лгать Диксу.

Она любит его и поэтому должна говорить ему правду. Она не была утонченной натурой или умной, она была просто человеком, который, если отдает свое сердце кому-то, то отдает все, что у него есть за душой.

Она опять слегка всплакнула, и в этот момент зазвонил телефон.

На долю секунды она замерла, а затем с бешено колотящимся сердцем рванула через всю комнату, чтобы поднять трубку.

– Алло!

Она едва могла говорить. На том конце провода ответил женский голос:

– Это ты, Элоэ?

– О, привет, Лью!

– Зайди ко мне. Я проснулась и хочу поговорить с тобой.

– Очень хорошо. – Элоэ положила трубку на рычаг. Она так надеялась, что это Дикс; но теперь она знала, что весь день, а возможно, и всегда она будет надеяться при каждом телефонном звонке, что это, может быть, он. А если он никогда ей не позвонит?

Она не осмеливалась ответить сама себе на этот вопрос, и поэтому, с чувством отчаяния она взяла блокнот и карандаш и поплелась по коридору в комнату Лью.

Та лежала в кровати на шелковых подушках, одетая в домашний шифоновый жакет персикового цвета.

– Я не слишком рано тебе позвонила? – спросила она, когда Элоэ вошла в комнату.

– Нет.

– Мне хочется поговорить с кем-нибудь. А ты знаешь, что с мамой я сейчас по-настоящему не разговариваю.

– Бедная миссис Деранж!

– Не имеет смысла ее жалеть. Она повела себя гнусно, и она знает это. Она все еще надеется, что, когда я увижу Дука, я решу, что он та пилюля, которую следует проглотить ради «Шато».

– А ты сделаешь это?

– Ты имеешь в виду, выйду ли я за него замуж? Это, конечно, зависит…

– От него?

– Думаю, да. В конце концов, он, может быть, не так уж и плох, каким кажется на фотографии. Он может оказаться чрезвычайно обворожительным и умнейшим человеком, и вовсе не обязательно, что он окажется вечным инвалидом. Так что здесь может открыться множество возможностей, не так ли?

Она говорила тяжелым, ломающимся голосом, и это подсказало Элоэ, что Лью ни на грамм не верила в то, что сама говорила.

– Ох, Лью. Не делай глупости. В конце концов, ты молодая, и вся твоя жизнь сейчас поставлена на карту.

Лью посмотрела на нее и неожиданно улыбнулась.

– Я знаю, Элоэ, я не собираюсь делать что-либо, прежде чем не обдумаю это, обсужу, и, если понадобится, буду возражать. Мама пытается на меня давить, я это прекрасно вижу; но я не собираюсь терпеть никакого давления.