* * *

Луиш-Бернарду осознавал, что до него никто из губернаторов не брался за работу с таким рвением и настойчивостью. В первые два месяца пребывания на Сан-Томе его редко видели в кабинете правительственного дворца. С другой стороны, весь остров был изучен им вдоль и поперек в неустанном марафоне по вырубкам, деревням и соединяющим их дорогам. Он прекрасно понимал, что никто до него — ни один чиновник, ни один путешественник, оказавшийся здесь проездом, не смог познакомиться настолько оперативно и подробно с этим затерявшимся в Атлантике куском тропической сельвы. Первое, что двигало им, было любопытство, а также убежденность в том, что именно такое начало его миссии является наиболее адекватным. Потом его уже охватило нечто вроде упрямства, настойчивости или даже тщеславного желания быть в состоянии, в любом разговоре о той или иной вырубке или горной вершине сказать, что он там побывал и прекрасно знает, о чем идет речь. Многие могли утверждать, что хорошо знают остров, но мало кто из них — если кто-либо вообще — мог теперь говорить, что знает его так же хорошо, как сам губернатор. Данное качество стало его главным политическим козырем. И то, что он добился этого всего через два месяца после прибытия, было во всех отношениях значительным достижением.

Хотя к концу второго месяца и пейзаж, и вся атмосфера стали для него уныло знакомыми и почти всегда одинаковыми, Луиш-Бернарду по-прежнему не переставал удивляться некоторым выдающимся постройкам на острове, прежде всего, Большим домам — особнякам владельцев плантаций. Его всегда впечатляла их архитектура — длинные прямые линии, безупречно белые стены, черепичные крыши, как в португальских деревнях, собиравшие с крыш воду латунные водостоки, выстланные деревянными досками полы, тяжелые, из темных сортов дерева двери, состарившиеся под слоем лака и времени. Он думал, сколько же рейсов из Европы нужно было совершить, чтобы привезти сюда то, что никогда не производилось на острове. Например, круглые фарфоровые ручки на дверях, посудные сервизы в буфете и в столовой, фирменные кровати, на которых ему приходилось спать, кувшины для умывания в спальнях, распятия и картины с изображениями святых или с какими-то отстраненными, абсурдными пейзажами, металлические кастрюли на кухнях, зеркала в залах, диваны, обитые бархатом или уже состарившейся кожей, свисающие с потолка люстры, китайские вазы. Среди многого прочего, им были здесь также обнаружены индийская резная мебель из черного дерева, два рояля, на которые он однажды неожиданно для себя наткнулся в гостиных, и даже граммофон, что доказывало, что он не единственный на острове его обладатель. Там, где управляющие плантаций не являлись их владельцами (как во всех самых крупных хозяйствах), Большие дома оставались необитаемыми почти весь год, до лета, когда начинался сухой сезон «гравана». Управляющие, вместе с семьями, жили в доме рядом с главным, во втором по размеру особняке на вырубках. Но когда приезжал Луиш-Бернарду, они «распечатывали» на один день хозяйский дом — его столовую и гостиную, а также гостевую спальню на верхнем этаже, если он оставался на ночь. В некоторых из домов сохранялись признаки сезонного присутствия хозяев во время их последнего отпуска на плантациях — старые журналы, оставленные в гостиной, визитки с именем хозяина и названием плантаций на письменном столе в кабинете, убранные в буфет бутылки порто и коньяка, детские игрушки, оставленные в комнате наверху, льняные или хлопковые рубашки, мужской костюм, висящий на вешалке в спальне. По ночам, перед тем, как заснуть, Луиш-Бернарду часто представлял себе хозяев, думая, какими они могли быть, эти люди, эта семья. Как они проводили здесь свой отпуск, как часто они сюда приезжали — каждый год, каждые два или три года, как они себя здесь ощущали, вдали от дома в течение трех месяцев, просыпаясь от громких голосов на утреннем построении, засыпая под доносящиеся из леса звуки. Как они боролись со скукой, с жарой, с этими медленно текущими, как песок в часах, монотонными днями. Наверное, они выезжали прогуляться верхом, обследуя лесные окрестности, слушали птиц, купались в холодных водопадах, спускались вниз, к океану, плавали среди черепах и барракуд в теплой прибрежной воде, уединялись со своими мыслями вечерами на веранде, вдыхая дымок от печных труб в соседней с ними деревне и чувствуя легкое головокружение от запаха керосина в лампе, в огне которой гибли мелкие ночные насекомые. Возможно ли, что иногда они задумывались и о той армии теней, что спала в ту ночь в своей деревушке, чтобы завтра с утра отправиться строем на плантации, где снова, от зари до зари, им придется срывать эти волшебные плоды какао? Ведь именно они обеспечат их лиссабонским хозяевам образование, особняки, клуб для папы и платья из Парижа для мамы, английских «мисс», поездки в испанскую Севилью или во Францию, сезонную ложу в «Сан-Карлуше», лошадей в клубе Jockey и только что заказанный папенькой в салоне на площади Рештаурадореш новенький авто.

Проживая жизни вещей в отсутствие хозяев, он научился расшифровывать и узнавать их самих. Ему удавалось видеть то, что увидели бы они, воображать и чувствовать то же, что в этой обстановке представили и почувствовали бы и они. Никто теперь не знал все вокруг так хорошо, как он. Он видел негров и их молчаливую смиренность, напрягшиеся на пределе возможностей мышцы, их почти детские взгляды, напуганные и одинокие, в которых иногда ему виделся и некий вызов с остатками гордости, спрятанной где-то глубоко-глубоко. Он замечал их улыбки, чистые и открытые, когда кто-то обращался к ним по имени, как человек к человеку. Взгляд Луиша-Бернарду отмечал и белых — «резидентов», чиновников, священников, военных, управляющих, надсмотрщиков и их жен; он видел чопорность и ограниченность этих сеньор, усталость, тщеславие, а также еще живущую в них сопротивляемость внешней среде и волю или уже их полное отсутствие. И еще он видел, понимал и чувствовал знаки присутствия тех, кого здесь уже давно нет — первых, настоящих хозяев островов, от чьего имени все остальные старались поддерживать то, что у них еще оставалось от иллюзий и от надежд в этой бесчеловечной затее под названием Сан-Томе и Принсипи.

Все это он, новичок в этих краях, видел и делал, полностью осознавая суть происходящего, а взор и воля его оставались ясными и свободными от островной лихорадки, позволяя ему прекрасно отдавать себе отчет в том, куда он прибыл, зачем и для чего. В этом удушающем климате, в этой дурманящей тюрьме запахов, посреди того, что в понимании человека и является настоящим адом, его тело реагировало на усталость и суровые условия: оно слабело, пропитывало потом простыни по ночам, а днем вымаливало передышки у палящего солнца и у жары. Однако дух его оставался по-прежнему чутким и бодрым, преданным всему, что осталось позади, и верным забросившей его сюда миссии. В противном случае ничто не имело бы смысла.

Однако случился однажды и день, и час, когда Луиш-Бернарду споткнулся о предложенные ему судьбой обстоятельства. В конце концов, никто не сделан из железа, включая губернаторов. Это случилось во время посещения плантаций Нова Эшперанса, принадлежащих вдове Марии-Аугуште да-Триндаде, которая оказала ему — или он оказал ей? — честь открыть бал-представление нового губернатора португальской колонии Сан-Томе. Нова Эшперанса располагалась неподалеку от селения Триндаде, которое он проезжал утром накануне, после довольно рискованного и напряженного визита на плантации Риу д’Оуру. Он остановился на обед в районе полудня, когда жара и солнце были в самом зените, будучи в дурном настроении, готовый взорваться при малейшем выпаде в свой адрес. У него не было никакого желания посещать постройки или фазенды, слушать рассказы о новых посевах или о сборе урожая, жалобы на мировые цены, а также на леность работников и нынешнюю дороговизну рабочей силы. Однако вместо того, чтобы вывалить на Луиша-Бернарду все это, вдова приняла его как доброго старого друга.