Петрову казалось, что рассвет не наступит никогда. Ночные часы слились в мутную полосу из дыма, пустых разговоров, которые забывались через минуту, душного жара под танком и сырого холода снаружи.

* * *

Наконец на смену тьме пришли утренние сумерки, с каждой минутой тени отступали все дальше, уже видна была дорога, пригорок, с которого вчера гитлеровцы наблюдали за рощей, дальний лес. Люди Щелкина занимали окопы на опушке, расчет «максима» набивал кожух снегом. Петров уже собирался лезть на башню, когда к нему подошел младший лейтенант и протянул полушубок и свернутый брезент.

— Виталь, погоди, — сказал комвзвода, взбегая по лобовой плите, — смена вам будет, правда, скоро будет, тогда пойдете на станцию, а там уж как-то в дивизию… А это оставь пока, пусть у него…

— Иван, спасибо, — ответил пехотинец, — не нужно… Больше.

— Да почему не нужно? — удивился Петров. — Да оставь ты, потом отдашь.

— Не нужно, — повторил младший лейтенант. — Бекболатов умер.

Комвзвода, уже ухватившийся было за ствол орудия, посмотрел на юного командира и тяжело спрыгнул на землю.

— Как? — спросил Петров и тут же сам понял, что вопрос прозвучал глупо.

Он видел смерть и сам водил людей ей навстречу, но в первый раз человек умер из-за старшего лейтенанта Петрова, который не дал отправить в тыл одного раненого. Комвзвода знал, что поступил верно, и неумолимая правильность принятого решения убила незнакомого бойца. Посмотрев в лицо девятнадцатилетнему командиру, Петров понял — им уже никогда не стать друзьями.

— Понятно, — сказал старший лейтенант, — дозор на восточную опушку отправил?

— У него двое детей было… — не слушая, пробормотал Щелкин, его губы дрожали.

Комвзвода подумал, что это очень тяжело — всю ночь смотреть, как умирает человек. Первые часы сердце рвется от жалости, потом приходит раздражение — на того, кто лежит, укрытый полушубком, да все никак не соберется на тот свет, на себя, за такие гадкие мысли, на весь свет. Потом злоба сменяется равнодушием, над умирающим ведутся обычные разговоры, рядом спят уставшие товарищи. И утром, когда дежурный видит, что раненый уже не дышит, остается лишь тупое облегчение и короткое чувство стыда.

— Возьмите себя в руки, товарищ младший лейтенант, — приказал Петров, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Щелкин, словно спохватившись, вскинул руку к шапке, выронив полушубок:

— Есть.

Бог знает, чего ему это стоило, но юноша совладал с собой и смотрел на комвзвода почти спокойно.

— Давай, пехота, — уже мягче добавил Петров.

Младший лейтенант поднял полушубок и подал его танкисту, затем повернулся и, переваливаясь в своих больших валенках, пошел к окопам. Петров встал на борт машины и сунул брезент и одежду наводчику. Переодеваться он не стал — в танке и так тесно, в полушубке поворачиваться будет тяжелее. Вынув из футляра бинокль, комвзвода стал наблюдать за опушкой дальнего леса.

Через полтора часа подошло подкрепление — стрелковый взвод сводного батальона НКВД. Все в полушубках, они были вооружены и снаряжены по полной норме. Даже больше, чем по норме, — у семерых на груди висели новенькие ППШ, два расчета тащили противотанковые ружья. Командир — лейтенант Третьяк, с петлицами Внутренних войск, держался подчеркнуто строго, если не высокомерно, но, увидев новенький орден на гимнастерке Петрова, мгновенно сбавил тон. Идею расстегнуть заранее ватник подал Безуглый, вспомнив, как тогда, еще в сентябре, ехали с фронта в Кубинку. Комвзвода доложил Гусеву о прибытии подкрепления и попросил разрешения отправить людей из 1073-го на сборный пункт. Капитан, явно чем-то занятый, дал добро, приказав только, чтобы бойцы шли не по шоссе, а через лес, чтобы не наскочить на немцев. Петров вылез из танка и подошел к Щелкину.

— Собирайтесь, младший лейтенант. Вам приказано следовать на сборный пункт.

Юноша вылез из окопа и встал по стойке «смирно».

— Есть, — тусклым голосом ответил он, — патроны… Вам вернуть?

— Оставьте, — покачал головой танкист. — Может быть, они вам понадобятся уже сегодня.

— Есть, — повторил Щелкин.

Он стоял, слегка покачиваясь, и комвзвода понял: паренек вот-вот свалится от усталости. Бешеное напряжение последних дней оставило юного командира, а вместе с ним ушли и последние силы. Петров понимал, что это прозвучит глупо, но не спросить не мог:

— Я… Мы можем чем-то помочь?

Несколько секунд Щелкин смотрел на танкиста, словно не понимая, что от него хочет этот высокий человек с угрюмым лицом. Потом взгляд его затвердел, юноша выпрямился, расправил плечи.

— Я прошу разрешения похоронить красноармейца Бекболатова, товарищ старший лейтенант.

Петров кивнул:

— Хорошо.

— Нам нужны лопаты и топор.

— Получите, — сказал танкист. — И… Вот что, не возитесь тут, они могут полезть в любую минуту.

— А мы… — хрипло ответил Щелкин, — а мы от боя не бегаем.

Петров посмотрел на красноармейцев, сидевших возле блиндажа. Люди Третьяка уже заняли окопы, вытеснив из них бойцов тысяча семьдесят третьего полка, и панфиловцы[19]собрались возле наспех достроенного укрытия. Голодные, замерзшие, вымотавшиеся донельзя, они больше всего хотели оказаться где-нибудь в тылу, подальше от передовой, от смерти. Кто-то тоскливо выматерился, услышав слова командира, и все же, когда Петров подошел к блиндажу, все десять поднялись на ноги, выстроившись в какое-то подобие шеренги. Здоровяк Лукин, стоявший возле своего «максима», внезапно сказал:

— Пулемет не отдам — он за мной числится. Но если прикажете — могу… Остаться. С пулеметом.

— Не надо. — Петров вскинул руку к танкошлему: — От имени командования 4-й танковой бригады выражаю вам благодарность, товарищи.

— Служим… Служим трудовому народу, — нестройно ответили красноармейцы.

Старший лейтенант повернулся к Щелкину:

— Похороните его и уходите.

Он еще раз посмотрел на девятерых бойцов, кивнул и пошел к Третьяку. Полчаса ушло на то, чтобы расставить пулеметы и расположить отделения, — теперь у Петрова было двадцать пять пехотинцев при трех «дегтяревых» и двух противотанковых ружьях. Когда старший лейтенант закончил с этим, рота Щелкина уже ушла. Осталась лишь короткая невысокая насыпь — красноармейца Бекболатова похоронили в окопе, чуть удлинив его. В головах поставили стесанный обрубок березового ствола, на котором химическим карандашом кто-то, наверное, командир, написал фамилию и годы жизни. Бойцу Бекболатову было двадцать три года. Долго стоять у могилы Петров не мог, повернувшись, он зашагал к своей «тридцатьчетверке»…