– Нет, что вы! Что вы! – испуганно замахал руками его собеседник. – Я первый был против! Это же сколько пыли, тяжесть страшная, передвигаться невозможно. Ни в окно, ни в дверь ни войти, ни выйти! Спина болит. Ужас! Но, понимаете, – он замялся. – С другой стороны, стоматология… Как-то странно. Все-таки такие уважаемые силы. И вдруг какие-то зубы.

Высокий прокашлялся, поправил прическу, погладил край портфеля.

– А знаете, – подумав, произнес он. – Я их понимаю. Невозможно столько времени ко всему этому серьезно относиться. Ну и потом, ведь с этими зубами то же самое, что и с делами душевными. Никто ни о том, ни о другом заранее не печется. Дождутся, когда все развалится, только тогда и обращаются. Приходят – тихие, смирные, холодные от страха. А их тут и лечат, и спасают. Красота!

В этот момент дверь в кабинет с треском распахнулась, и на пороге встал врач, тот самый, который ровнял Майе пломбы. На нем развевался халат, и седая прядь волос летела из-под мятого белого колпака. Оба вскочили со своих мест и вытянулись в струнку. Врач вытер руки о край одежды и, сверкнув золотым зубом, скомандовал:

– Ну, чего, друзья мои, готовы? Тогда пошли! Такое дело… Без вас не расхлебать…

Посетители переглянулись и радостно поспешили навстречу этому странному врачу.

На похороны Антона Майя приехала в каком-то исступленном состоянии. Возможно, она не выспалась или опять перепила кофе, а может, ее напугали соседи, которые с утра почему-то сбились птичьей стайкой у подъезда и что-то возбужденно обсуждали, тыча руками в сторону дома. Стоило Майе показаться на пороге, как все повернулись к ней и на мгновение замолчали. Кто-то сверился с бумагами и гаркнул: «Это из 21!» И все опять заволновались, на этот раз подзывая ее к себе. Она сделала вид, что страшно торопится, постучала пальцем по пустому запястью и полезла в свою машину. Ей негодующе заорали вслед о том, что вот из-за таких, как она, они не могут сплотиться, организоваться и чему-то там противостоять, но Майя нажала на газ, и вся кудахчущая компания осталась позади.

На кладбище она для начала, если здесь вообще уместно говорить о каком-то начале, перепутала процессии и довольно долго шла за многочисленной группой мужчин и женщин, развевающих среди скорбных могил и надгробий ароматы дорогих духов. Когда все остановились и плотным кольцом окружили свежевырытую яму, Майя оказалась в первых рядах и, заглянув в гроб, не поверила своим глазам. Она отвернулась, надеясь, что, когда она посмотрит во второй раз, наваждение пройдет. Но ничего не изменилось. В гробу лежал вовсе не Антон Вольский, бывший муж ее сестры Карины, а молодая девушка. Майя приблизилась и присмотрелась. Покойница была очень красива. Тонкое, бледное лицо с голубыми тенями вокруг губ, черные, неживые волосы, обложившие высокий лоб, пальцы со свежим маникюром, сложенные на груди…

– Майя! Майечка моя! Девочка дорогая! – раздался отчаянный женский крик.

Майя вздрогнула и обернулась. На руках сочувствующих билась мать покойницы. Майе стало не по себе. Она собралась, было уходить, но на мгновение замешкалась, не в силах оторвать взгляда от прекрасного лица своей почившей тезки. Внезапно Майя достала из кармана небольшой фотоаппарат и поднесла ее к глазам, чтобы сделать снимок. Камера едва не выпала из ее рук… Майя, под неодобрительный шепоток заметивших ее маневры скорбящих, поспешила прочь.

Довольно далеко отбежав от могилы, она остановилась отдышаться. Майя смотрела на мраморные плиты, обступающие ее со всех сторон, и не видела их. Перед глазами, высветленное и зафиксированное вспышкой, застыло изображение в видоискателе – лицо той Майи, что лежала в гробу. Ее глаза были открыты, отвратительная улыбка портила рот…

Майя покачала головой. Она не знала, чему верить – ее воображение противоречило реальности.

После того как она все-таки проводила в последний путь нужный гроб и несколько секунд подержала холодные, словно мертвые пальцы сестры в своих руках, Майя вернулась к машине, припаркованной на унылой кладбищенской стоянке, и взглянула на себя в зеркало заднего вида. Она сама была похожа на покойницу. Взъерошенные волосы, покрасневшие от недосыпа глаза…

Зис ошибся – Филиппыч вовсе не думал, что над ним издеваются. Вернее, не подозревал в этом Зиса. Валериан машинально продолжал заниматься своими привычными делами, хозяйничал в кладовке, навел порядок и переклеил обои в квартире, но его мысли все время кружили вокруг одного и того же.

Те снимки, которые показывал ему на своей кухне Зис, были самыми обычными. Валериан давно был знаком с Зисом и знал, что тот не будет придумывать небылицы и сочинять истории. Но если Зис не врал, не сошел с ума и не разыгрывал его, получается, что на фотографиях действительно проступали какие-то следы? Какие? И почему они исчезли? Может, это был брак? Или все-таки какие-то знаки? Кто были те люди, и какое отношение это все имело к ним? К Зису? К Майе? И что ему делать? Ждать? Или действовать? А если действовать, то как? И чего ждать, если не действовать?…

В конце концов, не находя ответов на все свои многочисленные вопросы, Валериан запаниковал. Он стал невпопад здороваться с окружающими, молчал в ответ на вопросы и отвечал, когда его никто ни о чем не спрашивал, а однажды почти час прокатался в лифте, сопровождая удивленных пассажиров вверх и вниз.

Помощь, вернее надежда, пришла с самой неожиданной стороны в лице старого врага – управдома. Встретив Валериана трижды подряд в крайне подавленном настроении, он поинтересовался состоянием дел соседа. Филиппыч, пойманный на лестничной площадке у своей квартиры, мялся, кряхтел, говорил, что «все, как всегда», «потихоньку», «спасибо за внимание, дорогой товарищ управдом» и все такое прочее. Сосед смотрел-смотрел на эти мучения, наконец, ему все это надоело, он отодрал край газеты, которую тащил к себе в дом, и нацарапал адрес и имя. Сказал так: чего там у Валериана происходит, он не знает, но чувствует, что явно что-то не в порядке. Это, конечно, не его дело, но у него тоже дочка растет и – тут Филиппыч насторожился – одни волнения с ней…

В общем, верует Валериан или нет, в кого верует и как часто в церковь ходит – не важно, пусть съездит по этому адресу и все расскажет. Словом ли, делом, советом или еще каким образом, но ему помогут.

– Главное, – наставлял Валериана управдом, – заставь там себя слушать. Если выслушают – все, считай, дело сделано. Если спросят, кто прислал, скажи, Пал Семеныч, знакомый одного врача, стоматолога, вот я имя тут на бумажке написал.

Валериан, глядя в глаза управдому, который все-таки оказался человеком, думал, а чего, может, и в самом деле съездить? Он заглянул в бумажку – ехать, правда, было далеко. Но что-то же надо было делать.

Внезапно двумя этажами выше хлопнула дверь, и оттуда понеслись угрожающие звуки. Это жена управдома, толстобокая Римма, прочищала и настраивала горло, собираясь выкликать мужа, заплутавшего в лабиринтах дома. Заслышав знакомый хищный клекот, управдом втянул голову в плечи и засобирался. Валериан рассыпался в благодарностях, раскланялся, помахал ручкой вслед, а зайдя к себе, положил бумажку на видное место, лег в кровать и впервые за долгое время заснул крепким сном.