Он ушел. Дверь действительно запирать не стал, как и обещал.

…Посреди ночи я вдруг проснулась, точно кто-то позвал меня.

Но в доме было тихо. Плыла полная луна за тонкими кружевными занавесками — наверное, ее свет разбудил меня. Я встала, босиком подошла к окну. Зимний лес. Как светло от снега!

Саша… Наверное, ему очень больно сейчас. Что он делает, о чем думает? Наверное, думает, какая я плохая, как гадко и жестоко с ним поступила. Нет, он сложнее, он тоньше. Он ничего не думает. Он просто сидит сейчас у какого-нибудь окна и тоже смотрит на луну. Он полон тоски, он хочет спросить меня, почему я с ним так поступила.

— Ей-богу, я не виновата, — пробормотала я. — Так получилось.

* * *

Рукопись:

«Илья Лаврентьевич очень мягко принялся утешать Андрея, и в беседе они провели довольно долгое время.

Лечащий врач, узнав про это, одобрил инициативу Самойленко, ибо с Андреем произошли изменения в лучшую сторону — он словно пробудился ото сна и теперь живо и с тоской принялся рассказывать о своем прошлом.

Скоро у Андрея вошло в привычку разговаривать с Ильей Лаврентьевичем. Постепенно, исподволь, бывший подзащитный отца Андрея начал отговаривать молодого человека от самоубийства.

— Разве только смерть вас может разлучить? Так сказать, развести по разные стороны барьера? — говорил он. — Наверняка должны быть другие способы распрощаться с Евдокией Кирилловной.

— Какие же? Других способов нет! Убить ее? Нет, не смогу… Я даже естественной смерти не могу ей желать, ибо люблю ее. Ненавижу и люблю! Что еще? Даже если уехать куда-нибудь в Южную Америку, в непролазные дебри Амазонии, где свирепствует жестокая лихорадка…

— А что, неплохой выход! — подхватывал Илья Лаврентьевич. — Хотя вовсе не обязательно в непролазные дебри, где лихорадка. В мире есть много куда более приличных мест, хотя и не менее удаленных! Да вот, пожалте, — поезжайте в Казань, у меня там шурин живет. Уж в Казани вы ни за что свою Евдокию Кирилловну не встретите…

— Нет! — отрывисто возражал Андрей. — Она и там может появиться.

— Господи, да каким же образом? Она ведь салонная барышня, утонченное существо, ей дорога в столицу, в Париж…

— Вы забываете, дорогой Илья Лаврентьевич, что Дуся — актриса. В Казани она вполне может появиться с летними гастролями. Да опять же, не в том дело! Вот, возьмите, например, это солнце… или луну!

— Очень хорошо, возьмем луну, — покорно соглашался Самойленко.

— Или ветер, что сегодня гуляет в нашем саду… Все одно. Что в этой части земли, что в другой… Можно уехать на другой конец света, где бананы и пальмы, но рано или поздно в лицо дунет тот же ветер, которым дышала она, над головой будет плыть луна, на которую в данный момент, быть может, смотрит она… Везде точки соприкосновения, везде ее присутствие!

— Да это поэзия!

— А я и есть поэт. Написал множество стихотворений в ее честь…

— Послушайте, голубчик, давайте еще что-нибудь придумаем, чтобы без ветра и без луны…

Они говорили много, долго и горячо, и в конце концов Андрей сам стал искать способ избавиться от наваждения, столь долго его терзавшего.

— Можно ли уйти, не уходя? — однажды сказал он Самойленко. — Можно. Нужна другая жизнь… Совсем, совсем другая! С другими людьми.

— Вот именно! — радостно согласился Илья Лаврентьевич. — Вам надо жениться на какой-нибудь милой девушке…

Андрей нахмурился — такая идея еще не приходила ему в голову. И в первый момент она показалась ему невозможной и даже невыносимой, но потом он как будто смирился с ней и даже нашел в ней какую-то прелесть.

— Пожалуй, действительно надо жениться. Я бы любил ее… Правда, связанный священными узами брака, я бы непременно любил свою жену! И профессию надо избрать какую-нибудь такую, чтобы нельзя мне было смотреть на других женщин, чтобы вспоминать о Дусе было преступлением…

Таких профессий Илья Лаврентьевич не знал, но, глядя на вдохновенное лицо своего молодого друга, понял, что у того есть некий план.

— Таня Ольшанская… — мечтательно пробормотал Андрей. — Я бы мог сделать ее счастливой. Господи, да я из своего несчастья могу сделать счастливым другого человека! И я перестал бы даже думать о Дусе, ибо думать о другой женщине, когда рядом преданная тебе жена, — преступление…

Через три дня на аллеях клиники появилась посетительница. Ее сопровождал Илья Лаврентьевич.

— Вот увидите, он очень вам обрадуется… — сказал он, когда они уже приблизились к той лавке, на которой сидел Андрей и с выражением светлой, рассеянной грусти читал какую-то книгу. — Он столько говорил о вас…

— Не надо, — прервала его посетительница. — Я сама все время думала о нем. Я люблю его.

Илья Лаврентьевич деликатно удалился, а посетительница остановилась перед Андреем, с мягкой и печальной улыбкой глядя на него.

Андрей почувствовал чье-то присутствие, поднял глаза и остолбенел. Книга вывалилась из его рук. Это была «Илиада» Гомера.

— Таня! Нет, не может быть…

— Почему не может? — пожала она плечами. — Ты меня не прогонишь?

— Господи, Таня…

Андрей поспешно вскочил, схватил ее за руки, потом смущенно выпустил… Она сама взяла его ладони в свои, посмотрела прямо в глаза. Он увидел светлые ресницы, зеленые прозрачные глаза… Но мало что в ней осталось от той мрачной гимназистки с косой до пояса, которую он помнил.

Теперь Таня была прелестной молодой девушкой, почти дамой, очень изящно и продуманно одетой, с убранными вверх волосами, которые открывали ее высокую шею. «Лебединую», — подумал Андрей. Шляпка на голове являла собой верх парижского кокетства и очень шла ей.

— Ты ли это?

— Я. Так ты не ответил — ты меня не прогонишь?

— Нет. — Он вдруг почувствовал прилив необычайного восторга. — Никогда.

Она обняла его, прижалась лицом к его груди, почувствовала стремительный, словно барабанная дробь, стук его сердца.

— Как же хорошо… — невнятно пробормотала она. — Ведь хорошо, когда сбываются мечты? Я тысячу лет мечтала об этом…

Позже, вспоминая эти дни, он понимал, что был тогда по-настоящему счастлив. Да, полон настоящим человеческим счастьем. Любить Таню было легко и радостно — она отзывалась на каждое движение его рук или души, она была готова на все ради Андрея. И она была так красива!

Андрей семимильными шагами шел к выздоровлению. Илья Лаврентьевич искренне радовался этому, а лечащий врач Андрея говорил, что в его практике было не так уж много примеров столь явной и несомненной ремиссии.

Скоро он покинул стены клиники, где провел два года.

Перед уходом он говорил с Ильей Лаврентьевичем.

— Вот и все, — сказал он. — Покидаю вас. Странно, но у меня самые добрые воспоминания об этом заведении…