— Ишь, как он тебя обозвал — батька Махно! Уважают. А этот, гусь какой — примите в банду… Мне, чтобы в кодлу войти, два года понадобилось. Я с убегайлы[11] начинал да еще год на шухере стоял, еще год носильщиком был. Думает, в игрушки играет. Дернуть его вглухую или галстук повесить?

Иван не сразу понял, что Васька предлагает зарезать или задушить Тимоху, а когда дошло, покачал головой.

— Толку-то? Не один, так другой придет.

— Вот, Афиногеныч, чем хорош Питер, — изрек Васька. — Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Скок с прихватом на Выборгской сделал, сам на Нарвскую уканал. А тут — в одном месте чихнул, в другом здоровья пожелают.

Короче, не шелести хлеборезкой, батька Махно, банду собирай. Будем у нэпманов чмени чистить. Или ты в чесноки пошел? Пашеньку пахать станешь, коров доить? Не сможешь ты оттолкнуться, ой не сможешь. Впадлу тебе по мужицким понятиям жить.

Ивану захотелось съездить Ваське по морде, уже и кулак сжал. Но передумал, сдержался. Пулковский, блатная душа, прав. Не сможет он после Питера крестьянином быть. Крепко бандитское болото засасывает. Значит, придется ему атаманом становиться? Что ж, где наша не пропадала.

— Оружие надо.

— Нетряк у меня остался.

— Что? — вытаращился Иван. Вспомнив, что нетряк — это наган, вздохнул: — Василий, давай по-человечески. Я и сам-то тебя через слово понимаю, а мужики ни хрена не разберут. Наган и у меня есть, патронов мало. Ладно, зови Тимоху.

Муковозов, успевший замерзнуть и заскучать, ввалился в дом и выжидающе уставился на Ивана.

— Значится так, Тимофей! — строго обратился Николаев к мужику, осматривая его, как старослужащий новобранца. — Решил я, что в банду тебя возьму. Только ты мне вот что скажи, — кивнул на искалеченную руку мужика, — ты как стрелять-то будешь?

— А я и левой могу! — похвастался Муковозов. — Я ить даже на Всевобуч ходил, переучивался, на фронт идти хотел, белых гадов бить, да не взяли.

— Вона как! — помягчел взглядом бывший командир Красной Армии. — Молодец! А теперь слушай сюда — не банда у нас, а отряд, не нэпманов да кулаков будем мы грабить, а справедливость начнем восстанавливать.

— Это чего, с сирыми да убогими делиться? — скривился Тимофей.

— Сирых и убогих пущай Советская власть защищает, а мы о себе должны думать. Понял?

Тимоха радостно закивал, а Васька зашелся в беззвучном хохоте. Ну, еще бы. Одно дело — просто грабить, совсем другое — если под грабеж подвести правильную политическую платформу! Это уже другой коленкор.

— А теперь, мил-друг, думай, где нам оружие и патронов взять?

— А чего думать, есть одно место. Оружие возьмем, можно еще чё-нить.

Кобыла трусила себе, под розвальнями скрипел снег, Тимоха, держащий вожжи, дремал, Васька храпел, а Иван смотрел на сосны, между которыми была зажата заснеженная дорога.

Россия — лесной край лишь на словах. Все годные для хозяйства деревья, прораставшие вокруг деревень, вырублены под корень, раскорчеваны и запаханы. На дрова, на оглобли с черенками, есть разнолесье вокруг дорог. А избу подправить, сарай срубить, баньку отстроить? Весь строевой лес оприходован в казну еще при царе-батюшке, чтобы ему пусто было (не лесу, понятно)! Хочешь нарубить бревен на новый дом — плати в казну целый рубль. Приходилось мужикам рубить по ночам! Поймают — наложат штраф рубля два! А на эти деньги можно неделю из трактира не выходить!

Теперь власть своя, народная, но леса берегли пуще прежнего. Говорят, бревна вывозят за границу и продают за золото. Потому вооруженные до зубов лесники выискивали браконьерские делянки. Увидят, мигом поставят печать, "заклеймив" как народное добро. Поймают рубщика — отправят в город, а там народный судья вломит такой срок, что не дают и за убийство!

Шиляковское лесничество пользовалось недоброй славой еще до революции. Тамошние лесники, поймав порубщика, в полицию не вели, а раздевали донага и пускали по лесу кормить комаров. Зимой могли снять штаны и сунуть голой жопой в сугроб. И хуже всего — отнимали топор!

Добираться пришлось часа четыре. Но наконец-то услышали собачий лай, в воздухе запахло свежим дымком — не иначе готовят ужин!

Домик лесника (да какой там домик — усадьба!) обнесен частоколом. Псы заходились в лае. Пулковский скорчил свирепую морду, вытащил наган, а Тимоха полез за топором. Николаев, останавливая руку парня, повелительно крикнул: — Эй, хозяева, есть кто?!

— Кто такие? — донесся из-за ворот грубый голос.

— Из города мы, из Чека! — веско изрек Иван и повысил голос: — Долго мы тут морозиться будем? Живей отворяйте, да псов уберите. Не то — сами знаете.

За забором прикрикнули на собак, раздался звон цепи (видимо, псов решили привязать от греха подальше), ворота торопливо распахнулись.

Непрошеных гостей встречали лесники — два крепких мужика в гимнастерках и галифе, с изрядными бородами — у одного русая, с подпалинами седины, у другого иссиня-черная, как у цыгана. Наметанным взглядом Иван определил, что перед ним не цыган — нос с горбинкой, черные глаза навыкате — может, турок, а может, грузин.

— Здравия желаю! — вскинул Иван руку к шапке и, нарочитой скороговоркой представился: — Агент губернского управления Всероссийской чрезвычайной комиссии Киселев. Это, — кивнул на попутчиков, — местные граждане, понятые. Прошу ознакомиться с мандатом!

Николаев вытащил из-за пазухи захваченную из дома бумажку, помахал ею в воздухе и убрал обратно Он и не ждал, что мужики будут читать. По опыту помнил, что, ежели сам показываешь документы, поверят и так! А если к бумажке еще и наглость, так и трамвайный билет сойдет! Помнится, в армейской молодости, когда лейб-гвардии Финляндский полк стоял под Выборгом, ефрейтора Николаева едва не сцапал патруль. И быть бы ему на гарнизонной гауптвахте (а то и в арестантских ротах!), но начальник патруля — немолодой поручик, брезгливо взглянул на бумажку, которой гордо тряс лейб-гвардеец, уверяя, что это увольнительная записка, отпустил его с миром.

— Значится так — попрошу представиться и предъявить документы!

— Так это, документы-то, в доме, — оттопырил верхнюю губу русобородый, а чернобородый промолчал.

— Пройдемте, товарищи лесники! — строго предложил Иван, кивая на вход. — Заодно осмотрим помещение.

Лесники снова переглянулись, но интересоваться — зачем предъявлять документы и какая надобность осматривать помещение, не осмелились.

Жилище состояло из одной комнаты с печкой посередине. Убранство простое — грубый стол из горбыля, два топчана, застеленные дерюгой. Чисто, словно тут жили не два одиноких мужика, а семейные люди, где прибираются каждый день. На полу расстелена медвежья шкура, стены украшены лосиными рогами. Тут же, на деревянных колышках, висело оружие — охотничий карабин, "тулка" и две трехлинейные винтовки.