охотно воевать — устали от войны люди, еще как устали. Я, как только в Могилев въехал, сразу в гевком, там такой товарищ Ерман был, маленький, шустренький, горбоносый. Такое шило, что во все дыры… Тот разорался. Мол, кто ты такой! Я ему бумагу подал и говорю, мол, мужички восстали, тяжело будет, помощь нужна. Он еще больше газорался. Построил отряд, чтобы с нами пойти на Ягугу, выступил с пламенной речью, мол, по селам мужички восстание подняли, взбаламученные петлюровскими недобитками, надо в Ягугу не допустить. С ним кто-то еще шел из ревкомовских. Не помню, кто, я только его знал. А мне винтовку дали, говорят, старик, не подведи. Идем, не подвожу. Дорога шла от поля мимо лесочка, да в два поворота и к самой Ягуге. Только там нас ждали. Почему я при первых же выстрелах в лес рванул, на засаду пошел? Сам не понимаю, только тех, кто в поле убег, никто больше в живых не видел. Меня пуля щелкнула, не пойму как, плечо сразу же загогелось, я потом только понял, что это боль такая… Упал я в какую-то яму, уткнулся лицом в землю. Выстрелы вокруг. Страшно. Понимаю, что не навоюю, раненый, что я, но это только оговорки. Мне еще в жизни не было так страшно, как в том бою. Да и не бой то был — бойня. Потом слышу — голоса. Двое. Меня перевернули. Один был со шрамом на все лицо, тут я поверрил, что смерть моя пришла. Этот меченый, затвор передернул, я глаза закрыл, стал молиться, вот уже не помню, когда молился, а тут все слова вспомнил. Выстрел. Меня чем-то в лоб приложило, глаза открываю и ничего понять не могу… живой. А этот, меченый, мне говорит: «Живи, Лойко, я тебя знаю, повезло, мол, убивать надоело». И кричит кому-то: «Тут все чисто». А мне потом: «Лежи тихо, как уйдем, выбирайся в Могилев, на Ямполь не ходи, там наши». Это был Архип, отец этого парня, а с ним Гнат Горилка. Я только потом понял, что Архип меня дважды спас в этот день. Я, когда повстанцы ушли, пегевязал себя кое-как, да поплелся к своим. Винтовку прихватил. Уже темнело, но я рассмотгел, что пуля Меченого приклад расщепила. А из нашего отряда только я вегнулся. Конечно, под тгибунал попал. Вот эти пули в плечо да в приклад спасли меня — вышел с оружием, не стгусил, а воевать не мог, да…

Старик поднялся, взял трубку и вышел во двор, где уже все было готово для чаепития. А что еще размусоливать? Они и так знали продолжение рассказа: ранение было не опасным, но началась инфекция, чудом вытащили с того света. Комиссовали. Он пожил еще немного у Абрахама, родственника, который жил в Могилеве-Подольском и имел свой домик. Да, домик был маленький, но для Лейбы там место нашлось. И двое детей Абрахама (Лейза ждала третьего) были ему не в тягость. А вот чтобы быть родичам не в тягость, как только Лейба почувствовал себя лучше, вернулся в свой Ямполь, к своему делу — балагурить…

Старый Лейба Голдберг, как только вышел во двор, сразу же закурил, выпустив из трубки клубок ароматного дыма. Сыновья вышли за ним и стали рассаживаться за столом во дворе. Надо сказать, что за чаепитие садились все вместе — женщины, дети, мужчины, вся семья собиралась именно на таких чаепитных посиделках. Еда — дело серьезное, тут бабы мешаться не должны, а вот за чаепитием самое то расслабиться, тут они как раз в помощь будут. За чаепитием можно и дела обговорить семейные, те, которые общие и требуют общего обсуждения. Женщина смотрит на хозяйство по-своему, тут к ней надо прислушиваться, мнение ее уважить. А вот в дела мужские им ходу давать нельзя. Оба сына, обе дочери, младшая еще не замужем, да, не красавица, но и не замухрышка, парни вокруг нее вьются, только она пока еще носиком крутит. Ладно, егоза, все равно найдешь свою судьбу. А вот и внуки — все трое, ну, им-то чаепития пропускать нельзя. Знают, что есть в карманах старого балагуры что-то сладенькое. Нет, не часто Лейба баловал внуков, но как удержаться, да не прихватить для них чего-нибудь этакого? И старик расплылся в довольной улыбке.

Звуки вечернего чаепития разбудили Антона. Он почувствовал, как голод сжал желудок до размера наперстка. Есть хотелось сильно, но парень заставил себя не думать о еде. Для него главное, чтобы все утихомирилось, и старый Лойко сказал ему, когда его выведет из города и переправит на тот берег.

Прошло еще порядком времени, пока в доме движение затихло. Рувим появился неслышно, как тихая мышь — шорох, и вот он уже перед тобою. Вошедший только кивнул Антону, они прошли на летнюю кухню, расположенную во дворе. Тут было жарко. Печь остывала, на столе стояла еда и чайник. Лойко сидел на табурете, второй табурет зять подвинул Антону и тут же ушел. Разговор для его ушей не предназначался. Старик был краток.

— Ешь давай, вгемени у нас не много. Пойдем завтра в три часа ночи. Там будет маленькое окно. Нам надо успеть. Или еще неделю никуда не двинемся. Рувик тебе все приготовит. Про еду не беспокойся. Главное — одежда. Твоя никуда не годится. Понял? Вот зятык тебе все соберет. Еду возьмешь сейчас, чтобы никто тебя завтра ни на слух, ни на дух не заметил. Все понятно?

Антон согласно кивнул. Потом вернулся в свое временное убежище, а старый Лойко сидел во дворе, прищуриваясь, смотрел куда-то на небо и о чем-то думал…

Глава тридцатая. Переправа. Переправа. Берег левый. Берег правый

Тиха ночь над Днестром. Только тишина эта обманчива, как обманчиво тепло быстро уходящего лета. Ямпольские пороги почти неслышно шумят вдалеке. Крутой берег реки, с которого так хорошо видны звезды над Бессарабией. Высокие тополя то тут, то там острыми копьями пронзают высь, заслоняя собой звезды. Вдруг плеснется рыба над водой, или зашумит ночная птица, потревоженная нарядом пограничников. При всей вроде бы тишине покоя на границе не бывает. Эта ночь была не самой лучшей для контрабандистов. Этим ребятам лучше, когда дождик противный накрапывает, ветер сквозной пронимает до костей, а луны нет и в помине. Луна была скрыта тучами, но тучи не были мощными, дождевыми, они скорее скрашивали лунную дорожку, а вот дождя и ветра не было вообще. На берегу реки, в укромном месте, под нависшим над