Меня очень тянуло взглянуть за поворот. Просто магнитом каким-то тянуло.

Я сделал знак рукой, останавливая своих сопровождающих, и стал красться, буквально по тридцать секунд затрачивая на каждый шаг. Я даже камни под ногами мысленно прижимал к земле, запрещая им шевелиться. И прошел беззвучно. На повороте лежал большой камень. Даже не камень, может быть, а целая небольшая монолитная скала. Когда-то она свалилась сверху, и теперь тропа огибала ее. Это было самое крутое место при повороте. За эту скалу я и пробирался, памятуя, что рассматривал это место с вертолета, и тогда еще определив, что от этой скалы до бруствера спецназовцев три десятка метров.

Выглядывал я осторожно. Выглянув, сразу заметил стволы автоматов, уставленные именно в мою, казалось, голову. Так всегда кажется, знал я, что все только в тебя целятся и только тебя одного намереваются убить. Даже когда вокруг сотня других людей – все равно убить намереваются только тебя. Наверное, это какой-то закон психологии, но я давно уже привык к этому ощущению и не боялся его. Я не боялся стволов автоматов. Но я увидел еще кое-что… Кое-кого то есть… Я увидел человека в черной рясе, идущего к позициям со стороны ихнего лагеря. Священник был еще далеко. И тогда я понял, что вертелось недавно у меня в голове, какая мысль созревала, но никак не могла созреть…

Лжесвященник…

Это мой ход, и я должен сделать его мастерски.

Может быть, очень хороший шанс…

Камень за шиворот попал и мешает… Не камень, конечно, а камушек, крошка какая-то каменная, угловатая, и потому колючая. Много мусора на голову свалилось, когда содрогнулось дерево над моей головой от одновременного залпа целой толпы «подствольников». Тело мокрое и потное, и от дождя тоже мокрое, но дождь не липкий, а пот липкий, и к телу весь мусор прилип. А камушек чуть побольше глубже провалился и где-то ниже правой лопатки в тело вцепился, царапаться начал. Но раздеться в моей норе невозможно, а вне норы, когда выберусь, мне будет уже просто некогда раздеться и вытряхнуть этот проклятый камушек. Надо будет ловить момент, прятаться и пробираться как можно быстрее к своим на перевал.

Но я знаю по опыту, что какая-то мелочь, пустяк, бывает, столько неудобства доставляет, что измучает больше раны средней тяжести. И потому момент придется выбрать и этот треклятый камушек вытряхнуть.

Только после этого мощного и впечатляющего залпа я понял, почему старший лейтенант Воронцов снял нас со скалы, хотя позиция там была, казалось бы, чрезвычайно удобная для защиты прохода по дну ущелья, а меня категорично предупредил, чтобы я подальше от той же скалы себе нору нашел. На скале обзор был хороший, и стрелять оттуда было удобно. Мы сравнительно небольшим составом смогли уничтожить вдвое больше боевиков, чем нас было, при этом сами потеряли только троих. Но троих мы потеряли как раз после точного выстрела из «подствольника». Граната «подствольника», конечно, не пуля, и точно положить ее в нужное место, тем более навесным выстрелом, очень сложно. Однако гранате, как раз потому, что она не пуля, достаточно разорваться в пяти метрах от тебя, и ты уже выведен из строя. Помимо осколочного ранения еще и обязательная контузия, которая не добавит тебе боеспособности. Имея возможность дать залп из шестидесяти «подствольников» сразу, боевики обязательно накрывали скалу, и никого осколки пощадить не могли бы. Непонятно еще, как скала такую детонацию выдержала…

Потом бой пошел в нормальном русле. Наши бандитов накрыли очередями очень вовремя. Те не среагировали правильно и потому понесли потери. Но потом, памятуя еще о своем преимуществе в живой силе, вперед двинулись. Мне из норы не видно было, как отступают наши, но отступали, видимо, организованно и неторопливо, потому что боевики в атаку не бежали, а перебегали от укрытия к укрытию, и время от времени то один падал и не вставал, то другой. Правильное тактическое построение боя удачно сводило на «нет» численное преимущество наступающих. Старший лейтенант Воронцов свое дело знал.

А я знал именно свое дело, солдатское, и приступил к дальнейшему выполнению приказа…

* * *

Я же говорил тебе, мама, что очень постараюсь поторопиться. Вот я и тороплюсь… Я уже не сижу на скале, запертый с нескольких сторон – с двух боевиками, с двух скалами, через которые не перебраться, – я уже в дороге. Спешу быстрее до тебя добраться и попутно своих сослуживцев выручить. Конечно, все на это смотрят иначе, все считают, что я спешу сослуживцев выручить, а все остальное никого, кроме нас с тобой, не касается, да они, в основном, и не знают о том, что ты у меня есть и какая ты у меня есть, не знают, как и почему ты меня дожидаешься, считая часы… Не знаю только, часы до встречи или часы своей жизни… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы было первое…

Тебе можно было бы обвинять меня, все равно, кстати, не виноватого, в том, что я сижу вместе с другими в засаде, стреляю и в меня стреляют, и не бегу к тебе бегом… Я бы даже на это не обиделся, мама, если бы это помогло тебе чувствовать себя лучше… Ты же знаешь в глубине души, что я не обидчивый… Вернее, ты так думаешь и всегда думала, когда оскорбляла меня всякими самыми последними словами, тебе легче было так думать, чтобы не думать о том, что ты несправедлива и я на тебя обижен за несправедливость. В девяносто девяти случаях из ста ты была действительно несправедлива. И я обижался. Но я держал свою обиду в себе, жалея тебя. Я думал о том, как было бы тебе больно осознать, что ты планомерно и регулярно уничтожаешь меня… Ты же в отдельные минуты могла и не уничтожать, ты сама себя винила и говорила, что любишь меня, и только добра мне желаешь, желаешь исправить меня, и потому постоянно ругаешься. А меня не надо было исправлять. Я не был кривым… И я все терпел, мама…

Я и теперь терплю… Обстоятельства не пускают меня, хотя я тороплюсь. Но я терплю и, по мере возможности, борюсь с обстоятельствами.

* * *

Когда бандиты прошли мимо меня, а я спустился на дно ущелья, мне ничего не стоило бы расстрелять их в спину. Всех, конечно, я не успел бы. Но хотя бы последних, в том числе и их эмира, который руководил боем, но сам при этом в нем практически не участвовал, потому что даже автомата не имел, только носил по-ковбойски камуфлированную шляпу со шнурком на подбородке и имел, тоже на ковбойский лад, на каждом бедре по пистолету Стечкина. Модель я по стандартной армейской кобуре определил. У «АПС» кобура характерная, которую можно в качестве приклада использовать, чтобы вести прицельный автоматический огонь. Но эмир и пистолеты не доставал. Он только рукой указующую и почти величественную отмашку делал, не пальцем даже, а рукой, показывая направление. Его слушались…

Они прошли, я спустился в нижние кусты, осмотрелся, нет ли слева от меня отставших бандитов, но там стояла тишина, и туда именно лежал мой путь. Справа шел бой, справа перебегали боевики, стреляли сами, в них стреляли, они иногда падали от пуль, иногда падали, чтобы пули пролетели над головами, а потом снова бежали. И ближе к кустам держался эмир, стараясь не попадать в сектор обстрела. Старший лейтенант Воронцов называл его, кажется, Геримханом. А фамилию я не запомнил… Но мне не нужна его фамилия. Я бы и без фамилии снял его аккуратной короткой очередью. Но передо мной задача стояла другая. Мне не надо было в этот момент бандитов останавливать, мне необходимо было остаться незамеченным и дойти до роты на перевале, чтобы привести в долину подмогу. И при этом существовала реальная опасность получить пулю в спину от своих же. Меня не видят за кустами, стреляют в боевиков, пули кусты прошивают и летят вдоль долины. В этом я убедился почти сразу, как только ступил на тропу. До поворота ущелья оставалось немногим более сотни метров, и я постарался преодолеть это расстояние, как можно плотнее прижимаясь к склону, для чего мне пришлось потерять скорость, потому что через высокие кусты идти нелегко, зато остаться в живых.