„рыскавшего в тропу Трояню“, и тот примирился с Пресвятой Девой Марией, и тогда вся русская земля возрадовалась. И тебе бы, князь Александр, сделать то же самое — и конец бы поганым! В этом смысл всего гениального произведения…» (с. 344).

Этот фейерверк имен и толкований требует разбора по пунктам.

1. Разве Игорь ездил в Киев на богомолье как благочестивый паломник, чтобы примириться с Пресвятой Девой? По возвращении из плена в разоренную Северскую землю Игорь «иде ко брату Ярославу к Чернигову, помощи прося на Посемье». С этой же целью он поехал и в Киев к Святославу и Рюрику. Пирогощая церковь (а не икона) упомянута в «Слове» как топографический ориентир: Игорь уезжает из Киева, спускается по Боричеву взвозу и едет к Пирогощей на Подоле, т. е. к переправе через Днепр.

2. Как можно сопоставлять в обратном порядке разные разделы летописи и «Слова», повествующие о разных событиях, и удивляться их противоречивости? Не нужно патетически восклицать: «Кому верить?», а следует внимательно читать тот текст, о котором пишется. И в летописи, и в «Слове» одинаково говорится о туге и напастях, о тоске и печали после разгрома Игоря и наезда Гзака на Посемье. И в «Слове», и в летописи выражается радость по поводу освобождения Игоря из плена: «Страны ради, грады весели»; «и обрадовашася ему (Игорю)», «и рад бысть ему Святослав, также и Рюрик сват его»[179]. А Л.Н. Гумилев стал сопоставлять запись летописца о майском походе Гзака на Посемье с описанием возвращения Игоря из плена в более позднее время, когда Гзак уже вернулся из похода, и удивился несходству выхваченных им из контекста и перепутанных отрывков. Удивиться есть чему.

3. Как можно всерьез говорить о «примирении» Игоря с богородицей? Летописная повесть о походе 1185 г. рисует Игоря предельно религиозным, до слащавости благочестивым; он даже из плена бежит, надев на себя святыни. По каким косвенным данным (при полном отсутствии прямых) можно говорить о его «ссоре» с богородицей, потребовавшей далекой поездки (хотя богородичные церкви были в каждом городе), и примирении с ней? И разве выдуманному примирению, а не избавлению князя от плена радовалась Русская земля?

Подводя итог, мы видим, что попытка переноса «Слова о полку Игореве» в середину XIII в. не оправдана и абсолютно ничем не доказана; мнимое несоответствие призывов автора «Слова» исторической действительности 1185 г. основано на чудовищном искажении летописей, а стремление Л.Н. Гумилева во что бы то ни стало объявить автора «Слова» врагом центральноазиатских несториан вызывает просто недоумение и тоже базируется на недобросовестной подтасовке исторических источников. Чтение русского раздела книги Л.Н. Гумилева вполне можно назвать путешествием в вымышленное царство.

Завершив свой сумбурный экскурс в чуждый для него древнерусский мир, Л.Н. Гумилев, преодолевая скромность, пишет: «У читателя может возникнуть вопрос: а почему почти за два века напряженного изучения памятника никто не наткнулся на предложенную здесь мысль, которая и теперь многим филологам представляется парадоксальным домыслом? Неужели автор этой книги ученее и способнее блестящей плеяды славистов? Да нет! Дело не в личных способностях, а в подходе» (с. 345). Кроме сказанного выше, нечего добавить к этой оценке, которую Л.Н. Гумилев дал самому себе, своему методу «озарений» и написанию книг «без затраты усилий».

Вызывает серьезные опасения появление непродуманной концепции, не опирающейся ни на русские, ни на восточные источники. Нельзя так по́ходя, без доказательств, без разбора, без данных для пересмотра отбрасывать существующие в нашей советской науке взгляды на историю русско-половецких и русско-татарских отношений в XI–XIII вв. Тринадцатая глава книги Л.Н. Гумилева может принести только вред доверчивому читателю; это не «преодоление самообмана», а попытка обмануть всех тех, кто не имеет возможности углубиться в проверку фактической основы «озарений» Л.Н. Гумилева.

* * *

Опубликовано: Вопросы истории, 1971, № 3.

Даниил заточник и Владимирское летописание конца XII в.

1

Историческое осмысление такой интересной фигуры, как Даниил Заточник, далеко еще не завершено. Не решены вопросы относительной и абсолютной датировки «Слова» и «Моления», не выяснено наше право одинаково называть Даниилом обоих авторов; велика путаница в определении адресата первого челобитья («Слова»); нет ясности в географических приметах и т. п. Для определения степени разноречия нашей научной литературы достаточно привести список различных суждений о месте Даниила в обществе. Его считают то княжеским дружинником, дворянином, то боярским холопом, духовным лицом или гусляром, вороватым мастером серебряных дел или княжеским шутом. Главной причиной такой разноголосицы является суммарное рассмотрение «Слова Даниила Заточника» и «Моления Даниила Заточника» как двух редакций одного произведения. А.С. Орлов ввел даже особый термин «Слово — Моление»[180]. Споры о том, которую из двух редакций считать первоначальной, способствовали дополнительной нивелировке обоих произведений. Суммарное рассмотрение облегчалось еще и тем, что «Слово» почти полностью инкорпорировано в более позднее «Моление», автор которого многое добавил к афоризмам Даниила Заточника (автора «Слова»). Если в «Слове» насчитывают 49 смысловых элементов, то в «Молении» их 83. Взаимоотношение «Слова» и «Моления» можно в известной степени уподобить отношению Правды Ярославичей XI в. к Пространной Русской Правде XII в.

После капитальных работ И.А. Шляпкина, А.И. Лященко и П. Миндалева[181] в 1932 г. появилась серьезная публикация Н.Н. Зарубина, в самом своем названии отразившая точку зрения автора на первенство «Слова»[182]. Н.Н. Зарубиным дан подробный историографический обзор всей предшествующей литературы. Его работа оживила интерес к имени Даниила Заточника. Исследователи отыскали целый ряд новых списков «Слова» и его переделок[183], но теоретическая мысль работала преимущественно над более пространным и более определенным хронологически «Молением» XIII в. Большое влияние на последующую научную литературу оказала талантливая книга Б.А. Романова «Люди и нравы древней Руси»[184]. Прекрасно зная хронологическое и социальное различия между «Словом» и «Молением», Романов, тем не менее, сознательно обрисовал суммарную «силуэтную фигуру» Даниила, русского средневекового мизантропа, в имени которого причудливо слились автор, герой и читатель. Можно сказать, что для самого Романова такой обобщенный Даниил Заточник был удобным литературным героем, искусственно созданным образом, с помощью которого легче раскрывались сухие статьи Русской Правды. Даниил был для Романова своего рода Вергилием, водившим автора по чистилищу русской социальной жизни начала XIII в.

В 1949 г. появилась статья В.М. Гуссова, пытавшегося доказать, что Даниил (в данном случае он рассматривается как автор «Моления») был членом княжеской думы Ярослава Всеволодича и выступал против Липицкой битвы 1216 г.[185]

В 1951 г. со статьей о Данииле как дворянском публицисте выступил И.У. Будовниц. Четко различая обе редакции, Будовниц сосредоточивает свое внимание на «Молении». Вызывает недоумение чрезвычайно