Пэры переглянулись.

— Пусть король обладает силой носорога! — пропели они.

У Людовика Шестнадцатого, физически очень сильного человека, недостало сил справиться с государственным бременем.

Корона была одиннадцати дюймов в высоту и достаточно тяжела — у него закружилась голова. Марию-Антуанетту на коронацию не допустили.

Вот я и добрался в своей истории бриллианта до того времени, в котором жил сам, до монарха, которому я служил прежде, чем Наполеону.

Император, одним глазом следивший за моей работой, хотел узнать, добрался ли я в моей хронике до Людовика Шестнадцатого. (На самом деле он прекрасно знал, что добрался.) Он сказал, что этот король был образцовым обывателем, но королем никудышным.

— Должности первых министров были придуманы для этих последних королей, — уже не в первый раз сказал император. — Я ездил на охоту с его ружьем, а королева шепелявила, вы знаете об этом?

Я знал, но решил не мешать ему говорить.

— Всякий раз, когда я упоминал имя Марии-Антуанетты в Вене, — продолжал он, — ее родственники опускали глаза. В знак того, что при их дворе на эту тему говорить нельзя.

Он рассказал мне, что Мария-Антуанетта привнесла пагубную непринужденность в придворную жизнь и разрушила старинную важность этого двора. Двор смеялся над всем на свете, но никогда — над собственными мелкими ритуалами, ибо их предназначением было сохранение порядка.

Мария-Антуанетта быстро устала от обязанности являть собой божество, устала от того, что ей подают полотенце, опускаясь на колени на скамеечку для ног, от того, что придворные подходят по очереди, чтобы увидеть, как она ест какой-нибудь кусочек; и тогда как Мадам настаивала на соблюдении этикета, соответствующего ее положению, Мария-Антуанетта им пренебрегала; ее считали moqueuse.[68]

— Разве не эти же ритуалы вы переняли для своего двора, сир? — спросил я, чтобы потом записать ответ императора.

— Совсем нет. Мои levées и couchées[69] были всего лишь способом встретиться с придворными и отдать им распоряжения. В конце концов, поскольку я вышел из толпы, мне пришлось придать государственной власти побольше внешней важности. Иначе меня каждый день хлопали бы по плечу. Такого я не мог себе представить.

— В природе королей не существует. Короля делает свита, — напомнил мне император, но, взглянув на него в его потрепанном сюртуке, я не мог с этим согласиться.

Разумеется, я прекрасно помню, что ни один двор не мог сравниться великолепием с двором императора, что принцы съезжались со всей Европы и выстраивались в очередь, чтобы его увидеть. Кто-то однажды сказал, что о быстроте продвижения императора по залу можно судить по вспышкам бриллиантов на дамских шеях и руках при его приближении. Никогда не бывало такой роскоши, и все же эта роскошь — зрелищная часть его «хлеба и зрелищ» — способствовала достижению определенных целей. Его бракосочетание с Марией-Луизой и крещение Римского короля были подарком нашим ювелирам, производителям шелка и всем прочим. Император создавал новую знать и раздавал ей украшения, кресты и орденские ленты. Он создал орден Почетного легиона и раздал тысячи орденов, ибо чем больше он раздавал, тем больше к ним стремились. Он понимал, что люди бывают детьми не только в детстве.

— Мы осуждаем Людовика Шестнадцатого, — сказал император, — но следует заметить, что он стал первым монархом, на которого посягнули. Именно на нем впервые были опробованы новые принципы. Его образование, его идеи внушили ему уверенность, что все принадлежит ему и всегда будет принадлежать.

Я сказал ему, что по мнению Бертрана де Мольвилля, морского министра Людовика Шестнадцатого, король был необычайно образован, обладал здравым смыслом и благими намерениями. Но обращался за советом слишком ко многим и никак не мог принять решения. Память у него была, как у всех Бурбонов, равно как и общая для них потребность в охоте — как можно больше скачек и погонь. И присущая всем им меланхолия и фатальная робость, да к тому же — сиротское детство, поскольку отец его умер, когда ему было одиннадцать лет, а мать — в тринадцать.

Людовик Шестнадцатый был первым королем, которого я видел воочию. Никто не мог надолго отвести от него взгляда, когда он находился в комнате. Я сказал императору, что король был вальяжен, внушителен и очень вежлив. У него была своеобразная манера говорить булькающим голосом, и слово «garden», произнесенное на вдохе и выдохе, превращалось в «guh arrrrr den». В этом разговоре о короле мы с императором вдруг поменялись местами, ибо я как дворянин был представлен королю в те времена, когда император был всего лишь молодым неприметным солдатом. Я смутился этой своей мысли, хотя и не надолго. Она не доставила мне ни малейшего удовольствия, поскольку оба мы были людьми, потерявшими свободу, потерявшими все. В этом отношении между нами не могло быть никакого соперничества, а если бы и было, то горькая победа по праву принадлежала ему, потому что у меня еще оставался сын. Он же потерял всю Европу, ее короны и троны, жену и ребенка и всю свою семью. Он потерял мир и сохранил только личную славу. И поэтому я не стал мешать ему рассказывать…

— По словам ее придворной дамы, госпожи Кампан, Мария-Антуанетта была не расточительна, но прижимиста, — сказал император. — И король тоже, недаром он имел обыкновение разрезать лист бумаги на осьмушки и исписывать их полностью, а его почерк становился все более мелким и сжатым под конец — лишь бы не начинать новый лист.

— Я думаю, что существуют некие степени экстравагантности, — сказал я, кое-что вспомнив.

Мой друг принцесса де Ламбаль, когда мы были в ссылке, поведала мне множество историй — ей и в голову не могло прийти, где и по какому случаю я их вспомню. Она рассказала, как Леонар, парикмахер королевы, поднимался на лесенку, чтобы изобразить в ее волосах старого короля, или его похороны, или хлебные бунты 1775 года. У всех тогда были большие головы с маленькими, белыми как мел лицами, притворно улыбающимися под слоем белил. Брови серые, как мышиные хвостики, красный свинец и кармин на щеках, в головах идеи Месмера и мошенника Калиостро (заново родившегося графа Сен-Жермена). Мария-Антуанетта и ее модистка мадемуазель Бертен ежедневно меняли моду. При фривольном дворе все было модой — сегодняшняя манера говорить, сегодняшняя острота и песня, сегодняшняя игра в pan-pan.[70]

Всякое стремление к образованности, выходящее за рамки интересов скучного короля, который ложился спать в одиннадцать часов, изгонялось, а королеве оставалось тем временем лишь пускаться в рискованные авантюры при лунном свете. То была всего лишь вызревшая в конце столетия, доведенная до крайности версия того, что всегда существовало при дворах. Но в голодающей стране это стало невыносимым.