— Граждане, если мы хотим спасти наши жизни, мы должны взяться за оружие.

Он сорвал листик и воткнул его себе в волосы. Толпа оборвала аллеи деревьев и, надев цвет надежды, стала Национальной гвардией и атаковала Бастилию. У революции была собственная драгоценность, ибо генерал де Лафайетт добавил белый цвет Бурбонов к синему и красному, цветам Парижа, и сделал из ленты кокарду.

— Они хотят скопировать английскую революцию 1648 года? — спросила Мария-Антуанетта у принцессы де Ламбаль. — Сделать Францию республикой! Прежде чем я посоветую королю пойти на такой шаг, они похоронят меня под руинами монархии.

Многие из нас тогда бежали и стали эмигрантами, готовыми сражаться за нашего короля и королеву. Дороги к Рейну были забиты каретами и экипажами. Ассамблея вдогонку упразднила все титулы и ранги. Все принцы, герцоги и графы, с их гербами, с их перстнями на мизинцах, с их парадными одеяниями, уехали. Я лишился своего титула, но все-таки остался. Суды были реформированы; право голоса получили все. Имущество духовенства было конфисковано и обращено в долговые обязательства, которые назывались assignats,[74] новые деньги. Моя семья и другие семьи отказались от крепостного права, старинных привилегий, сбора пошлин, помещичьих прав и обязанностей.

Довольно скоро это привело к разорению всех тех, кто кормил и одевал нас, строил наши дома, делал кареты и мебель. Духовенство отказалось от своей десятины. Граждане сжигали замки и монастыри, рвали записи и феодальные хартии, бросались с топорами на сборщиков податей. Мы в деревне, глядя на этот все возрастающий ужас, удивлялись тому, что нас еще не сожгли.

Град побил зерновые; война в Америке довершила остальное. Франция подражала американцам с их «Декларацией прав человека» и превратилась в ограниченную монархию, основанную на конституции. Но всего этого было недостаточно; мы еще мало пролили древней крови.

* * *

5–6 октября рыночные торговки промаршировали к Версалю, требуя хлеба, крови и перемен. Этими голосами в ночи и женщинами, поднимающими свои белые передники, чтобы в них положили голову и кишки королевы, завершились прекрасные дни. Женщины вошли во дворец, потом в Эль-де-Беф, и столь оборванных людей эти залы еще никогда не видывали.

— Спасайте королеву! — кричали ее дамы.

Королева, которая поднимала шум из-за того, куда приколоть ленту, теперь схватила простыню, чтобы завернуться в нее; дамы одели ее, и она побежала в комнату короля. Толпа убила стражу у дверей и ножами вспорола пустую кровать королевы.

Луи-Жозеф, горбатый дофин, умер 4 июня, весь покрытый болячками, кашляя кровью. Их второй сын, новый дофин, пяти лет от роду, оказался в опасности. Король был парализован и пребывал в оцепенении.

Толпа промаршировала обратно в Париж с королем и королевой, которым уже никогда больше не суждено было вернуться в Версаль. Разгневанные и напуганные, они смотрели из окон экипажа на шлюх верхом на пушках, на повозки, груженные королевским зерном и мукой, на толпу с пиками и ветками тополей, точно движущийся лес ужаса. Головы двух королевских стражей торчали на пиках. Толпа остановилась, чтобы напудрить волосы на отрубленных головах, и причесала их так, чтобы в них можно было признать аристократов. В шкатулках лежали «Регент» и другие драгоценности короны, которые хранились в Версале со времен Людовика Четырнадцатого. Вместе с драгоценностями ушли все любимые игрушки королей — вазы и вещи из сардоникса, агата, ляпис-лазури, нефрита и яшмы; горный хрусталь, аметист, кварц и янтарь, многие в оправе из золота или позолоченного серебра. Там была детская погремушка от Екатерины Великой, сосуды Людовика Четырнадцатого, подарки, которые Типпо Саиб подарил монаршей чете в августе, за год до того, как случился неурожай и начали грабить амбары с зерном.

Драгоценности принадлежали государству со времен Франциска Первого, положившего начало этой коллекции два столетия назад; короли только пользовались ими. Комиссары Ассамблеи поместили их в Гард Мебль, одно из двух новых зданий, сооруженных Габриэлем на площади Людовика Пятнадцатого.

Национальная ассамблея переехала из Версаля в Париж и разместилась в Тюильри, в училище верховой езды, и разрешила королю пользоваться драгоценностями. Не думаю, что он надевал их — по крайней мере, не «Регент».

* * *

На развалинах Бастилии поставили майское дерево с надписью «Здесь мы танцуем». Через год после падения Бастилии, 14 июля 1790 года, я был на Марсовом поле, когда король дал клятву поддерживать конституцию, и толпа приветствовала его криками. Я уже видел в толпе надетые набекрень красные колпаки вроде тех, что носили римские рабы, когда получали свободу. Красные, белые и синие перья на шляпе королевы отсырели, намокали от дождя и наконец поникли. Дождь погубил также и иллюминацию.

Королева подняла на руках сына, второго дофина, показывая толпе: его ноги в ужасе бились о ее платье.

Я встретился с ними после всего этого. Я, родившийся в знатной андалусийской семье в «замке» Лас-Каз в Верхней Гаронне (Лангедок), был представлен королю Людовику Шестнадцатому и королеве Марии-Антуанетте весной 1790 года, когда мне было двадцать три года. Мой кузен маркиз де… призвал меня в Париж из моего монархического гнезда в Водрейле, где, забавляясь, мы выбирали, чем будем заниматься, какую работу сможем получить, когда станем эмигрантами.

Как оказалось, я был последним, представленным по закону, в соответствии с которым нужно было доказать, что ты происходишь из старинной знати. С XV века моя семья сражалась во французских войсках. Когда мой предок отправился сражаться с маврами в Испанию и выказал большую храбрость, король Португалии даровал ему «todas las cases» (все дома) рядом с полем боя. В моей семье насчитывались многие поколения солдат и рыцарей. После меня подобных доказательств уже не требовалось. Я был представлен как Лас-Каз, потому что люди тогда носили свои самые старинные имена.

Я пересек Монтобан и поселился в «Отель де Тулуз». Я шел к Тюильри через сад, где прогуливались шлюхи и в фонтанах росли бурые водоросли. Во дворце рабочие, стоя на лестницах, приводили в порядок порушенное, в чем не было особой необходимости.

К тому времени король и королева уже стали узниками. Хотя никто не знал, чем именно все кончится, этим последним дням была присуща особая сладость — сладость плода, какая присуща ему утром того дня, когда он начнет гнить. Король и королева просто ждали, и все же для меня ничто не могло затмить их великолепия.

Они только что вернулись после омовения ног (уже вымытых) двенадцати беднякам, что они делали в Великий Четверг перед каждой Пасхой. Король выливал ковш воды, а Мария-Антуанетта вытирала. Мой кузен провел меня в бильярдную комнату в галерее Дианы, где герцог де Виллекер представил меня — «сын маркиза де Лас-Каза, владелец Ла Коссад де Пилоран, Ламота и Дурна» — королю. Принцесса де Шимей представила меня королеве, сестре короля Мадам Элизабет и его брату Месье (графу Прованскому, который станет Людовиком Восемнадцатым и нашим врагом). Месье был очень толст и приятен в общении.